Такую лексику позволяли себе в классической поэзии шуты, ваганты, бродячие аутсайдеры вообще; люди "приличные" любили их слушать в разгульные праздники. В начале двадцатого века авангардисты, жалуясь на стерильность и затертость лексического материала (что с точки зрения поэтики очень сомнительно), предлагали разбавить оный жаргонизмами, диалектизмами, словами полупристойными или просто непристойными. Новая лексика очень быстро "затерлась", и поэты принялись придумывать "неологизмы" — это отлично известно любителям новой русской поэзии.

У Сергея Есенина был слишком хороший вкус для занятий вербальным изобретательством. Любители поэзии прямого действия могут, правда, его упрекнуть в излишней усложненности метафор. Однако это упрек о двух концах: поэзия — не детектив, наслаждение здесь достигается внимательным чтением и размышлением. Поначалу шокирует причудливая смесь вульгаризмов и простонародных трюизмов со словами "хорошими" и "душевными". Как понять "замызганные ляжки дорог", и что такое "окровавленный веник зари"? Алая опушка леса на фоне сумеречного неба? Почему "полно кротостью мордищ праздниться"? Это еще понятно, это грубая насмешка над лицемерным "гуманизмом" делателей антропоморфных пейзажей. Одно дело — изящный экипаж на эспланаде, либо мужицкая лошаденка на поле, и совсем другое — разорванность пространства торжествующим громыхающим чудищем:



Вот он, вот он с железным брюхом,

Тянет к глоткам равнин пятерню.



Ненависть поэта выражена режуще, ржаво, так сказать, "наждачно". Энергия образа идет в перехлест:



Водит старая мельница ухом,

Навострив мукомольный нюх,

И дворовый молчальник бык,

Что весь мозг свой на телок пролил,

Вытирая о прясло язык,

Почуял беду над полем.



Однако поэтическая интуиция непогрешима. Необходим прямой контакт с читателем, равно как однозначный вердикт:



Никуда нам не скрыться от гибели,

Никуда не уйти от врага.



Любопытно: поэт ни за что не хочет признать мертвенности или, вернее, онтологической чуждости паровоза. Это родственник драконов и других чудовищ Геродота. Он отвратителен, но как-то понятен:



Черт бы взял тебя, скверный гость!

Наша песня с тобой не сживется,

Жаль, что в детстве

тебя не пришлось

Утопить, как ведро в колодце.



Поскольку техники вполне искренне уверяли "в детстве" механицизма, что паровоз суть пролонгация омнибусов и дилижансов, но предоставляет несравнимо больше удобств, общество им наивно и сразу поверило. Комфорт — неотразимый аргумент дьявола. Но крестьянин, который привык к удобствам овина или хлева, который пятое блюдце чая цедит через единственный кусок сахара, пока по столу расхаживают важные крохотные цыплята, подобный крестьянин плохо разумеет комфорт. Он просто чует беспощадного врага: "оттого-то… соломой пропахший мужик захлебнулся лихой самогонкой". Но строфа, посвященная судьбе природы, истинно трагична в своей исключительной виртуозности:



Оттого-то в сентябрьскую склень

На сухой и холодный суглинок,

Головой размозжась о плетень,

Облилась кровью ягод рябина.



Сергей Александрович Есенин, на наш взгляд, преувеличил трагизм ситуации, оценивая силы и возможности создателя паровоза слишком высоко. Рябина реально жива, поскольку ее порождает эйдос или, по Аристотелю, форма. Можно смело сказать: рябину помнили предки наших самых отдаленных предков, а паровоз уже сейчас забывается из-за своей "нерентабельности". Возразят: по вашей же мысли человеческое privatio безгранично, куда природе с ним бороться!

Но.

Куда преходящему бороться с вечным. "Лишенность" или, лучше сказать, центростремительное движение развивается за счет внутреннего сопротивления или движения центробежного. Стоит последнему ослабнуть или вообще ичезнуть, privatio конец. Это напоминает следующее: пока бог Кришна яростно боролся, обвитый кольцами мировой змеи, дела его были плохи: стоило ему успокоиться и прекратить сопротивление, кольца разжались сами собой.

Однако вернемся к Сергею Есенину.

Его поззия, начиная с восемнадцатого-девятнадцатого года, поражает спектральным многообразием, где черное преобладает всё более. Один из наиболее эффективных и зловещих примеров — "Кобыльи корабли". Центральный образ своей суггестивной силой довлеет всему стихотворению. Падаль. Трупы лошадей в поле. Вороны — ударение на первом слоге:



Рваные животы кобыл,

Черные паруса воронов.



Это корабли, они плывут в небо. Неопределенный "смысл" угадывается по нескольким более или менее логичным строкам, разбросанным в стихии образов. Главный образ рождает сходные по тональности ассоциации. Это, похоже, галеры. Но:



Слышите ль? Слышите звонкий стук?

Это грабли зари по пущам…



В конце концов, техника стихотворения допускает значительную свободу интерпретаций, Если есть "грабли зари", вполне могут быть "грабли-весла". Но далее — кошмарное уточнение:



Веслами отрубленных рук

Вы гребетесь в страну грядущего.



Подобно кораблям, вернее, облакам, образы сплываются, расплываются, вплывают друг в друга. Разум, конечно, хочет нащупать основную линию и узлы, дабы определить логический курс предполагаемой мысли поэта, так уж разум устроен. Не найдя оных, разум объявляет текст сборищем, сумятицей, вакханалией образов, в лучшем случае, иррациональным туманом. Назвал же Рембо поэзию "галлюцинацией слов". Если так, то страшный сон приснился Сергею Есенину. Если в стихотворении нет логической последовательности, то фантазмами движут вполне конкретные эмоции. Удивление: люди куда хуже зверей, люди вовсе не хотят жить в мире с природой, людские аппетиты непомерны. Да и можно ли назвать "живыми" в обычном смысле этих неутолимых разрушителей и убийц? Они, очевидно, пришли из страны мертвых, ибо повсюду оставляют холод и голод:



О, кого же, кого же петь

В этом бешеном зареве трупов?



И здесь чудо сотворенного людьми голода:



Посмотрите: у женщин третий

Вылупляется глаз из пупа.



Оказывается, женщина — существо жалкое и слабое, которое голод превращает в монстра: Она, Божественная, ее дивные очи. И глаз голодного живота:



Вот он! Вылез, глядит луной,

Не увидит ли помясистей кости.

Видно, в смех над самим собой

Пел я песнь о чудесной гостье.



Тотальная "лишенность" человеческая только возрастает от насыщения (рассказ о рыбаке и рыбке известен с незапамятных времен). Это рождает уже не удивление, но остервенелую тоску. Мы пытаемся трактовать стихотворение просто, хотя, конечно, возможны другие, куда более сложные интерпретации. Например, загадочные строки:



Где же те? Где еще одиннадцать,

Что светильники сисек жгут?



…допускают гностическое, точнее, хлыстовское объяснение. Но это в нашу задачу не входит. Мы можем только отметить шокирующую неожиданность метафоры, что порой встречается у Сергея Есенина.

Стихотворение датируется девятнадцатым годом, поэту еще довольно долго осталось "жить среди людей". Тут декларация, инкантация, крик (правда, никогда не надо забывать Поля Верлена: "Мы совершенно холодно пишем совершенно страстные стихи".) Но читатель — иное дело. Мы не можем "холодно" внимать… этому:



Сестры-суки и братья-кобели,

Я, как вы, у людей в загоне.

Не нужны мне кобыл корабли

И паруса вороньи.



Если голод с разрушенных стен

Вцепится в мои волоса, —

Половину ноги моей сам съем

Половину отдам вам высасывать.