|
Письма Сенеки
|
|
| Белоснежка | Дата: Воскресенье, 2014-05-25, 3:47 PM | Сообщение # 1 |
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 7630
Статус: Online
| Нравственные письма к Луцилию
Луций Анней Сенека
"Нравственные письма к Луцилию" - итоговая философская книга Сенеки, написанная им в конце жизни. Сенека учит Луцилия освобождению философическому и нравственному, освобождению от страха смерти, ненужного честолюбия, неправильных мнений.
***********
ЛУЦИЙ СЕНЕКА (4 до н. э. - 65 н. э.)
Доступно только для пользователей
Подумалось, возможно у читателей писем Сенеки появится желание сотворчества по теме. Можно озвучить какую-либо из особо понравившихся мыслей философа в новых стихах, четверостишиях, плэйкастах, коллажах или притчах!
Прогулки с Сенекой
Привет с Волшебного острова Эхо!
остров
|
| |
| |
| Танец | Дата: Пятница, 2021-07-30, 1:16 PM | Сообщение # 101 |
Администратор
Группа: Администраторы
Сообщений: 6927
Статус: Offline
| Письмо CXIV
Сенека приветствует Луцилия!
Ты спрашиваешь меня, почему в те или иные времена возникает род испорченного красноречия, как появляется в умах склонность к тем или иным порокам, – так что иногда преобладает напыщенное произнесение, иногда – томное и протяжное, словно песня? Почему иногда нравятся мысли смелые и неправдоподобные, иногда – выражения недоговоренные и загадочные, в которых приходится больше постигать умом, чем слухом? Почему была пора, когда бессовестно злоупотребляли переносными значениями? Причина в том, о чем ты часто слышал и что у греков даже перешло в пословицу: "Какова у людей жизнь, такова и речь".
И если у каждого оратора манера говорить похожа на него самого, то и господствующий род красноречия иногда подражает общим нравам. Если порядок в государстве расшатан, если граждане предались удовольствиям, то свидетельством общей страсти к ним будет распущенность речи, коль скоро она присуща не одному-двум ораторам, а всеми принята и одобрена.
Не может быть душа одного цвета, а ум другого. Если душа здорова, если она спокойна, степенна и воздержна, то и ум будет ясным и трезвым; развратят душу пороки – ум станет напыщенным. Разве ты не видел: у кого в душе томность, тот волочит ноги и двигается лениво; у кого душа порывиста и жестока, тот ускоряет шаг; у кого душа охвачена неистовством или так похожим на неистовство гневом, у того все телодвижения беспорядочны, тот не ходит, а мечется? Так неужели, по-твоему, того же самого не будет и с умом, тем более что он слит с душой воедино, ею создается, ей повинуется, от нее получает закон?
Как жил Меценат, известно настолько хорошо, что мне нет нужды здесь об этом рассказывать: как он разгуливал, каким был щеголем, как хотел, чтобы на него смотрели, как не желал прятать свои пороки. Так что же? Разве речь его не была такой же вольной и распоясанной, как он сам? Разве его слова – под стать его одежде, слугам, дому, жене – не должны были больше всего удивлять? Он был бы человеком большого дарования, если бы повел его правильным путем, если б не избегал быть понятным, если бы знал границы хотя бы в речи. Его красноречие – ты увидишь сам – это красноречие пьяного, темное, беспутное и беззаконное. Есть ли что позорнее? [Меценат, "О моем образе жизни"]
"По реке вдоль берегов, что лесами курчавятся, взгляни, как челны взбороздили русло, как, вспенивши мели, сад заставляют назад отбегать". Или это: "Завитки кудрявой женщины голубит губами, – начинает, вздыхая, – так закинув усталую голову, безумствуют леса владыки". – "Неисправимая шайка: на пирах они роются жадно, за бутылкой обыскивают домы, и надежда их требует смерти". – "Гений, который свой праздник, едва ли заметит1, нити тонкого воска, и гремучая мельница, – а очаг украшают жена или мать".
Разве не сразу по прочтении ты увидишь, что это тот самый, кто всегда расхаживал по Риму в неподпоясанной тунике (даже когда он замещал отсутствовавшего Цезаря, пароль получали2 от распоясанного полководца)? тот, кто и на суде, и на ораторском возвышенье, и на любой сходке появлялся с закутанной в плащ головой, оставляя открытыми только оба уха, наподобье богатых беглецов в мимах?3 тот кто в разгар гражданской войны, когда город был в страхе и все вооружились, ходил по улицам в сопровожденье двух скопцов – больше мужчин, чем он сам? кто тысячу раз женился – и брал ту же самую жену?4
Эти слова, так беззаконно соединенные, так небрежно расставленные, употребленные вопреки общепринятому смыслу, свидетельствуют о нравах не менее невиданных, извращенных и странных. Больше всего его хвалят за незлобивость: он не касался меча, не проливал крови, и если чем и выставлял напоказ свое могущество, так только вольностью нравов. Но он сам подпортил эту свою славу затейливостью чудовищных речей.
По ним видно, что он был изнежен, а не кроток.
Это станет ясно любому, кто увидит его кудрявый слог, и перевернутые слова, и мысли, нередко величавые, но теряющие силу еще прежде, чем высказаны до конца.
Чрезмерное счастье вскружило ему голову; иногда в этом повинен сам человек, иногда – время.
Там, где счастье широко разливает страсть к удовольствиям, роскошь начинается с заботливого ухода за телом: потом хлопочут об утвари; потом с усердьем занимаются домом, стараясь, чтобы он был обширнее поместья, чтобы стены сверкали заморским мрамором, чтобы кровля сияла золотом и штучным потолкам отвечали блеском плиты пола. Потом изысканность распространяется и на обеды; тут ищут отличиться новизной блюд и переменой обычного их порядка: чем принято обед заканчивать, то подают сначала, что раздаривалось при входе, то дарят при выходе.
Когда душа привыкнет гнушаться всем общепринятым, а обычное считать слишком дешевым, – тогда ищут новизны и в речах, то вытаскивают на свет старинные забытые слова, то выдумывают новые или переиначивают общеизвестные, то принимают за верх изящества частые и смелые переносы смысла, которых стало так много в последнее время.
Есть такие, что обрывают мысль, видя всю прелесть речи в недоговоренности, в том, чтобы дать слушателю только намек на смысл. Но есть и такие, что каждую мысль тянут и не могут кончить. Есть такие, что не случайно подходят вплотную к пороку (для всякого, кто отваживается на что-нибудь великое, это неизбежно), но этот самый порок любят. Словом, где ты увидишь, что испорченная речь нравится, там, не сомневайся, и нравы извратились. Как пышность пиров и одежды есть признак болезни, охватившей государство, так и вольность речи, если встречается часто, свидетельствует о падении душ, из которых исходят слова.
И не приходится удивляться, если испорченность речи благосклонно воспринимается не только слушателями погрязнее, но и хорошо одетой толпой: ведь отличаются у них только тоги, а не мнения. Удивительнее то, что хвалят не только речи с изъяном, но и самые изъяны. Первое было всегда: без снисхождения не понравятся и самые великие. Дай мне любого, самого прославленного мужа – и я скажу тебе, что его век прощал ему и на что намеренно закрывал глаза. Я укажу тебе много таких, кому изъяны не повредили, и даже таких, кому они были на пользу, – укажу людей самых прославленных, которыми принято восхищаться; кто попробует что-нибудь исправить, тот все разрушит: изъяны здесь так неотделимы от достоинств, что потянут их за собою.
Прибавь к этому, что для речи нет строгих правил. Их изменяет привычка, господствующая среди граждан, а она никогда не задерживается долго на одном. Многие ищут слова в далеких веках, говорят языком Двенадцати таблиц; для них и Гракх, и Красе, и Курион слишком изысканны и современны, они возвращаются к Аппию и Корунканию5. Другие, наоборот, признавая только избитое и общепринятое, впадают в пошлость.
И то и другое – порча, хотя и разного рода, – не меньшая, право, чем желанье пользоваться только словами яркими, звучными, поэтическими, а необходимых и общеупотребительных избегать. По-моему, и то, и другое неправильно. Один холит себя больше, чем нужно, другой небрежен больше, чем нужно: один и на бедрах выщипывает волосы, другой даже под мышками не выщипывает.
Перейдем к слогу. Сколько примеров всяческих погрешностей могу я тебе привести! Некоторым по душе слог изломанный и шероховатый: где речь льется плавно, там они нарочно приводят ее в беспорядок, не допуская ни одного заглаженного шва; что задевает слух своей неровностью, то им кажется мужественным и сильным. А у некоторых – не слог, а напев, до того мягко скользит их речь и ласкает уши.
А что сказать о таком слоге, где слова переставляются подальше и, давно ожидаемые, появляются перед самою концовкой? Или о слоге медлительном, как у Цицерона, полого скатывающемся с мягкими замедлениями, ни на миг не отступающем от некого обыкновения, размеряемом привычными стопами? И у высказываемых мыслей изъян может состоять не только в том, что они ничтожны, или простоваты, или бесчестны, или оскорбляют стыд чрезмерной дерзостью, но и в том, что они цветисты, что произносятся впустую и звучат громко, но никого не трогают.
Все эти изъяны вводятся в обиход одним – тем, кто об эту пору главенствует в красноречии; остальные ему подражают и заражают один другого. Так, когда был в силе Саллюстий, верхом изысканности считались недоговоренные мысли, речи, прерывающиеся раньше, чем ожидаешь, темная краткость. Аррунтий6, человек редкой порядочности, написавший историю Пунической войны, был саллюстианцем и очень усердствовал в этом. У Саллюстия7 сказано: "Серебром сделал войско", то есть набрал его за деньги. Это полюбилось Аррунтию, ион начал на каждой странице писать так же. В одном месте он говорит: "Они сделали нашим бегство", в другом: "Гиерон, царь сиракузский, сделал войну", еще где-то: "Услышанное известие сделало так, что панормнтанцы сдались римлянам".
Я дал тебе только образцы на пробу, а у него вся книга из этого состоит. Что у Саллюстия редкость, то у него попадается часто и чуть ли не постоянно, и не без причины: у Саллюстия такие реченья – случайность, Аррунтий отыскивал их нарочно. Видишь, что получается, когда за образец берется изъян.
Саллюстий сказал: "Воды повернули к зиме". Аррунтий в первой книге о Пунической войне пишет: "внезапно погода повернула к зиме", и в другом месте, желая сказать, что год был холодный, пишет. "Ведь год повернул к зиме". И еще в одном месте: "Он послал шестьдесят грузовых судов, посадив на них только солдат и необходимое число моряков, так как северный ветер повернул к зиме". Аррунтий не перестает совать эти слова куда попало. Саллюстий сказал где-то: "Среди междоусобиц он старался, чтобы молвы признали его честным и справедливым". Аррунтий не удержался и в первой же книге поставил: "Молвы широко разгласили о Регуле".
Эти и подобные изъяны, перенятые через подражание, не будут приметами испорченной и падкой до наслаждений души; те, по которым можешь судить о страстях человека, должны принадлежать только ему, от него родиться. У гневливого речь сердитая, у беспокойного – возбужденная, у избалованного – мягкая и плавная.
Ты видишь, чего добиваются те, кто выщипывает бороду, местами или всю целиком, кто тщательно выбривает и выскабливает губы, оставив и отпустив волосы на щеках и подбородке, кто надевает невиданного цвета плащ поверх прозрачной тоги, кто не захочет сделать ничего такого, что осталось бы незамеченным, кто дразнит людей, лишь бы на него оглянулись, и согласен быть выруганным, лишь бы на него смотрели. Такова же речь Мецената и всех прочих, допускающих ошибки не случайно, а заведомо и намеренно.
Причина тут – тяжелый душевный недуг. Как после вина язык начинает заплетаться не прежде, чем ум, не выдержав тяжести, подломится или изменит нам, так и этот род речи (чем он отличается от пьяных речей?) ни для кого не в тягость, если только душа не пошатнулась. Поэтому лечить надо душу: ведь от нее у нас и мысли, и слова, от нее осанка, выраженье лица, походка. Когда душа здорова и сильна, тогда и речь могуча, мужественна, бесстрашна; если душа рухнула, она все увлекает в своем паденье.
Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,
Но лишь утратят его, договор нарушается8...
Наш царь – это душа; пока она невредима, все прочие исполняют свои обязанности и послушно повинуются; но стоит ей немного пошатнуться, и все приходит в колебанье. А стоит сдаться наслаждениям, тотчас сходят на нет все ее уменья, вся деятельная сила, и за что она ни берется, все делается вяло и лениво.
Если я уж взялся за это сравненье, то продолжу его. Наша душа то царь, то тиран: царь, когда стремится к честному, заботится о здоровье порученного ей тела, не требует от него ничего грязного, ничего постыдного; а когда она не властна над собою, жадна, избалована, тогда получает ненавистное и проклятое имя и становится тираном. Тут-то ею овладевают безудержные страсти, одолевают ее и сперва ликуют, наподобье черни, которой мало насытиться вредоносной раздачей и которая старается перещупать все, чего не может проглотить.
Но по мере того как болезнь все больше подтачивает силы, а удовольствия входят в плоть и в кровь, одержимый недугом доволен и видом того, на что чрезмерная жадность сделала его негодным, и возмещает собственные наслажденья зрелищем чужих, став поставщиком и свидетелем похотливых забав, которых сам себя лишил невоздержностью. Не так отрадно ему обилие услаждающих вещей, как горько то, что не всю эту роскошь он может пропустить через глотку и утробу, что не со всеми распутными бабами и юнцами может переспать; он печалится, что упускает немалую часть своего счастья оттого, что тело так мало вмещает.
Разве безумье в том, мой Луцилий, что мы забываем о неизбежности смерти? о собственной слабости? Нет, оно в другом: никто из нас не подумает, что он только один! Погляди на наши кухни, сколько там бегает между очагами поваров: неужто, по-твоему, не покажется, что в такой суматохе пища приготавливается не для одного брюха? Взгляни на наши винохранилища, на погреба, где собран урожай за много столетий: неужто, по-твоему, не покажется, что не для одного брюха запечатаны эти вина, выжатые во многих краях при многих консулах? Погляди, в скольких местах переворачивают землю, сколько тысяч пахарей пашет и копает, – неужто, по-твоему, не покажется, что не для одного брюха сеют и в Африке, и в Сицилии?
Мы будем здоровы, будем воздержны в желаньях, если каждый поймет, что он – один, если измерит свое тело и узнает, как мало оно вместит и как ненадолго! Ничто так не способствует умеренности во всем, как частые мысли о краткости нашего века и ненадежности срока. Что бы ты ни делал, не упускай из виду смерть!
Будь здоров.
Книгоиздательство
|
| |
| |
| asner | Дата: Воскресенье, 2021-10-10, 4:48 PM | Сообщение # 102 |
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 1743
Статус: Offline
| У всех тиранов был учитель,
Кто в детстве их учил добру.
Но не всегда шёл повелитель
Так, как внушалось то ему.
Учить царевича опасно -
Интрига, зависть и навет
Шли за влияние, что страстно
Внушал философ иль поэт.
Но, кроме мишуры придворной,
Зависит, кто же тот юнец?
Так вот, Сенека у Нерона
Учитель был. Мечты венец.
Он в Круге Первом в Данта Аде.
Язычник. Там ему и быть.
Но там, в беседах и в прохладе,
Он мыслью продолжает жить.
Из: " Сенека и его время", https://stihi.ru/cgi-bin/login/page.pl
okhutor
|
| |
| |
| asner | Дата: Воскресенье, 2021-10-10, 4:49 PM | Сообщение # 103 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 1743
Статус: Offline
| У всех тиранов был учитель,
Кто в детстве их учил добру.
Но не всегда шёл повелитель
Так, как внушалось то ему.
Учить царевича опасно -
Интрига, зависть и навет
Шли за влияние, что страстно
Внушал философ иль поэт.
Но, кроме мишуры придворной,
Зависит, кто же тот юнец?
Так вот, Сенека у Нерона
Учитель был. Мечты венец.
Он в Круге Первом в Данта Аде.
Язычник. Там ему и быть.
Но там, в беседах и в прохладе,
Он мыслью продолжает жить.
okhutor
Сообщение отредактировал asner - Воскресенье, 2021-10-10, 8:10 PM |
| |
| |
| Белоснежка | Дата: Четверг, 2021-11-11, 3:22 PM | Сообщение # 104 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 7630
Статус: Online
| Письмо CXV
Сенека приветствует Луцилия!
Мне не хочется, мой Луцилий, чтобы ты слишком уж тревожился по поводу слов и слога: у меня есть для тебя заботы поважнее. Ищи, о чем писать, а не как; старайся, что пишешь, то и думать, а что думаешь, то усвоить и как бы запечатлеть собственной печатью.
Чья речь покажется тебе придирчиво вылощенной, у того, так и знай, душа тоже занята пустяками. Великий муж говорит небрежней и уверенней; что бы он ни сказал, во всем больше убедительности, чем тщательности. Ты знаешь многих молодых людей с красивой бородой и прической, словно только что вынутых из сундука: от них не жди ничего мужественного, ничего основательного. Речь убранство души: если она старательно подстрижена и подкрашена, и отделана, то ясно, что и в душе нет ничего подлинного, а есть некое притворство. Стройность речи – украшенье не для мужчины.
Если бы нам дано было увидеть душу человека добра, какой святостью, каким кротким величием светилась бы она! Как блистали бы в ней и справедливость, и отвага, и воздержность, и разумность, а кроме них и скромность, и сдержанность, и терпимость, и щедрость и общительность, и (кто бы этому поверил?) редчайшее в человеке благо – человечность сливали бы свое сиянье. А предусмотрительность, а тонкость вкуса, а самое возвышенное из свойств – благородство – сколько бы они прибавили красоты, сколько степенности и величавости! Всякий сказал бы, что не одну любовь, но и почтенье внушает эта душа.
Если бы кто увидел ее лик возвышенней и блистательней всех лиц, какие он привык видеть у людей, разве он не остановился бы, не оцепенел, словно встретив божество? Не стал бы молча умолять, чтобы взгляд на нее не был сочтен за грех? а потом, ободренный призывной кротостью лика, не приблизился бы, не молился бы коленопреклоненно, не созерцал бы долго, глядя снизу вверх – ибо она намного выше привычного для наших глаз роста, – в ее пылающие кротким, но ярким огнем очи? не повторил бы наконец изумленно и благоговейно строки нашего Вергилия:
Как мне тебя называть?
Ты лицом непохожа на смертных,
Голос не так звучит, как у нас...
Счастлива будь, кто б ты ни была! Облегчи нам заботу!
И она снизойдет и облегчит заботу, если мы захотим чтить ее! А чтят ее не жирными тушами зарезанных быков, не повешенным на стену золотом и серебром, не вкладом в храмовую казну, но волею к праведности и благочестью.
Всякий, повторяю, загорелся бы к ней любовью, если бы нам посчастливилось ее увидеть; а теперь многое нам препятствует, либо поражая наш взгляд чрезмерным блеском, либо удерживая его темнотою. Но мы, если бы захотели освободить от всех преград зрение души, так же как мы очищаем лекарствами глаза и делаем их взгляд острее, могли бы раз глядеть добродетель даже в прячущем ее теле, даже сквозь бедность, даже сквозь униженность и поношенье; мы увидели бы, повторяю, эту красоту даже сквозь скрывающую ее грязь.
И наоборот, мы разглядели бы злонравие и вялость горемычной души, даже если бы нам мешал яркий блеск, излучаемый богатствами, и бил в глаза лживый свет почестей и могущества.
Тогда бы мы и поняли, каким презренным вещам мы дивимся, словно дети, для которых любая игрушка драгоценна. Ведь они и родителям, и братьям предпочитают купленные за медные деньги бусы. "Какая разница между ними и нами, – говорит Аристон, – помимо той, что мы сходим с ума из-за картин и статуй и наша глупость обходится дороже?" Им доставляют удовольствие обкатанные камешки с побережья, если они пестрые, а нам – разноцветные пятна на огромных колоннах, привезенных из египетских песков или из африканских пустынь и поддерживающих какой-нибудь портик или потолок столовой, вмещающей целый город.
Мы восхищаемся стенами, облицованными тонкими плитами мрамора, и хотя знаем, что под ними скрыто, сами обманываем свои глаза. А наводя позолоту на кровли, разве не лживой видимости мы радуемся? Ведь знаем же мы, что под нею – неприглядное дерево! Но не только стены и потолки украшаются тонкою облицовкой; и у всех тех, кто гордо шествует у тебя на виду, счастье облицовано. Вглядись – и узнаешь, сколько зла скрыто под тонким слоем достоинства.
А та вещь, которая дает работу стольким должностным лицам, стольким судьям, и стольких делает должностными лицами и судьями деньги! С тех пор как они в чести, ничему больше нет заслуженной чести: делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не "какова вещь", а "какова цена"? Смотря по мзде, мы верны долгу, смотря по мзде неверны. Мы следуем правилам честности, пока она сулит нам что-нибудь, но тотчас перебежим к ее противникам, если понадеемся больше получить за злодейства.
Родители приучили нас восхищаться золотом и серебром, внушенная в нежном возрасте алчность, засев глубоко, растет вместе с нами. К тому же весь народ, ни в чем не единодушный, сходится в одном: на деньги смотрят с почтеньем, близким желают побольше денег, деньги, словно это величайшее достоянье человека, жертвуют богам, когда желают угодить им. Наши нравы дошли до того, что бедность стала проклятьем и бесчестьем, богачи ее презирают, бедняки ненавидят.
А тут еще поэты с их стихами: пуще распаляют они наши страсти, восхваляя богатство как единственное украшенье и прелесть нашей жизни. Им кажется, что даже бессмертные боги ничего лучшего ни дать, ни иметь не могут.
Солнца высокий дворец поднимался на стройных колоннах,
Золотом ясным сверкал...
Взгляни и на колесницу Солнца:
Ось золотая была, золотое и дышло, и обод
Вкруг колеса золотой на серебряных спицах держался.
И даже век, который они хотят представить самым лучшим, именуется у них золотым.
И у греческих трагиков представлены такие, кто меняет на барыш невинность, здоровье, доброе имя.
Дан слыть мерзавцем – лишь бы богачом прослыть...
Не спрашивают, кто да что, а "сколько есть?":
Кто чем владеет, во столько же и ценится...
Такого нет, чем стыдно было б нам владеть...
Богатым – жить хочу, а бедным – лучше смерть...
Коль умирать – так тоже лучше с прибылью...
Превыше блага для людей, чем деньги, нет:
Ни наслажденье матери, ласкающей
Детей, ни отца опека не сравнится с ним.
И если лик Венеры так же сладостен,
Ее недаром любят боги и смертные.
Когда последние слова были произнесены, все зрители как один вскочили, чтобы прервать эту трагедию Еврипида и прогнать актера, – и тогда сам Еврипид вышел на середину и попросил их подождать и посмотреть, чем кончит этот поклонник золота. Беллерофонт в этой драме поплатился карой, как любой из нас платится в своей драме.
Жадность не бывает без кары, хотя она и сама по себе есть немалая кара. Во сколько она обходится слез, во сколько трудов! Сколько горести доставляет ей желаемое, сколько горести приобретенное!7 Прибавь еще ежедневные тревоги, чья мучительность соразмерна богатству. Владеть деньгами – большая пытка, чем добывать их. Как стонем мы над убытками, которые и на самом деле велики, и еще больше кажутся. И потом, пусть фортуна ничего не отнимает, – для таких людей убыток все, чего они не заимели.
"Но их-то все и называют богатыми и счастливыми и мечтают сравняться с ними достоянием". – Согласен, но что с этого? Кому живется хуже тех, которых преследуют и горести, и зависть? Вот если бы мечтающие о богатствах посоветовались с богачами, а искатели почестей – с честолюбцами, достигшими высших степеней! Тогда они изменили бы желанья, между тем как теперь, предав проклятью прежние, тотчас же загораются новыми. Нет человека, довольного своим счастьем, даже если бы оно шло к нему в руки. Все недовольны и своими замыслами, и успехами, всем кажется лучшим то, от чего отказались.
Но это как раз и даст тебе философия (ничего важнее, по-моему нет): ты никогда не будешь раскаиваться. К такому прочному счастью, которого никакая буря не поколеблет, не приведут тебя ни складные слова, ни плавно льющаяся речь. Пусть слова текут как хотят, лишь бы строй души не нарушался, лишь бы она была высока и не заботилась о чужом мнении, довольная собою как раз за то, за что другие недовольны, лишь бы жизнью поверяла свои успехи и о своем знании судила по тому, многого ли она не желает, многого ли не боится.
Будь здоров.
***
Сказки о Психее [ 1 2 3 4 ]
Привет с Волшебного острова Эхо!
остров
|
| |
| |
| Шахерезада | Дата: Пятница, 2022-02-18, 10:00 AM | Сообщение # 105 |
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 3986
Статус: Offline
| Письмо CXVI
Сенека приветствует Луцилия!
Часто спрашивают, довольно ли, чтобы страсти были умеренными, или лучше не иметь никаких страстей. Наши изгоняют страсти, перипатетики стараются их укротить. Я не вижу, почему умеренная тяжесть болезни может быть целебной или полезной. Не бойся! Я не отнимаю у тебя ничего такого, что ты отдал бы против воли; я буду сговорчив и снисходителен ко всему, что ты считаешь или необходимым для жизни, или приятным, или полезным и к чему стремишься, а избавлю тебя от порока. Ведь я, запретив тебе жаждать, разрешу хотеть, чтобы ты то же самое делал без страха по твердому решению, чтобы даже наслажденья твои были острей. Разве ты не будешь чувствовать их полнее, ставши их повелителем, а не рабом?
Ты скажешь: "Но ведь естественно мучиться, тоскуя о друге: дай же право плакать, когда столь праведна причина. Естественно быть задетым людскими мнениями, огорчаться, если они неблагоприятны; почему же ты не допускаешь этого благородного страха перед дурным мнением?" – Нет порока без оправдания, начало всякого из них скромно и простительно, зато после он разливается широко. Позволь ему возникнуть и ты не покончишь с ним никакими стараньями.
Всякая страсть вначале немощна, а потом сама себя разжигает и набирается силы, разрастаясь: легче не пустить ее, чем выгнать. Кто спорит с тем, что всякая страсть берется из некого естественного истока? Заботиться о себе велела нам природа; начни потакать этой заботе – и она превратится в порок. Наслажденье природа подмешала к вещам необходимым, не затем, чтобы мы его домогались, но чтобы благодаря этой прибавке стало приятнее для нас то, без чего мы не можем жить; а появится самозаконное наслаждение – и начинается сластолюбие. Так будем же при входе сопротивляться страстям, коль скоро, как я сказал, их легче не впустить, чем заставить уйти. – "Но позволь хоть в какой-то мере горевать, хоть в какой-то мере бояться!"
Эта мера растягивается очень широко! Ты уже и как захочешь, не остановишься. Пусть мудрец не столь бдительно стережет себя – для него это безопасно: он, когда ему угодно, положит конец и слезам, и наслаждениям; а нам лучше и не пытаться идти вперед, если вернуться так трудно.
Мне кажется, очень тонко ответил Панэтий одному юнцу на вопрос, может ли мудрец полюбить: "Как будет с мудрецом, посмотрим; а вот нам с тобой до мудреца далеко, и мы не должны допускать, чтобы над нами взяла верх страсть бурная и необузданная, сама себя ставящая ни во что и отдающаяся во власть другому. Взглянут на нас благосклонно – мы пуще распаляемся от доброты; отвернутся – нас раззадоривает надменность. Вредна и легкая любовь, и трудная: легкостью она берет нас в плен, с трудностями заставляет бороться. Так что лучше нам остаться в покое, зная нашу слабость. Нестойкую душу нельзя вверять ни вину, ни красоте, ни лести, ни другим соблазни тельным приманкам".
То же самое, что Панэтий говорил о любви, я скажу обо всех страстях. Насколько в наших силах, отойдем от скользкого места: мы и на сухом-то стоим нетвердо.
Ты сейчас выставишь против меня общий упрек, всегда бросаемый стоикам: "Слишком много вы обещаете, слишком суровы ваши наставленья! Мы – люди слабые и не можем себе отказать во всем! Мы будем горевать, но не очень, будем желать, но умеренно, будем сердиться – а потом успокоимся". – Знаешь, почему мы этого не можем? Не верим, что можем!
А на деле, клянусь, все иначе! Мы защищаем наши пороки, так как любим их, и предпочитаем извинять их, а не изгонять. На это природа дала человеку довольно сил, – если мы соберем их и напряжем и пустим в ход не против себя, а себе в защиту. "Не хотим" – вот причина; "не можем" только предлог.
Будь здоров.
***
Расскажу я вам притчу -
Желанье желаний.
Жил богач, да не всласть, пропадает зазря,
Он пресытился всем, даже сном вспоминаний,
И увидел однажды, как… счастьем горя,
Шел бедняк после трудной работы на поле,
И, того подозвав, дал ему золотой,
Говоря, что тоскует о радостной доле.
А счастливец в ответ:
– Слишком сыт ты, родной.
Сказки - жемчуга мира
Книги Семи Морей
|
| |
| |
| Белоснежка | Дата: Четверг, 2022-04-07, 9:38 AM | Сообщение # 106 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 7630
Статус: Online
| Письмо CXVII
Сенека приветствует Луцилия!
Ты доставишь мне много хлопот и, сам того не зная, вынудишь ввязаться в долгую и докучную тяжбу, если будешь задавать мне хитрые вопросы, в которых я не могу ни разойтись с нашими, не поссорясь с ними, ни согласиться, не поссорясь с совестью. Ты спрашиваешь, верно ли такое утвержденье стоиков: мудрость есть благо, быть мудрым – не благо. Сперва я изложу мнение стоиков, потом решусь высказать и свое сужденье.
Наши считают, что благо телесно, ибо благо действует, а что действует, то телесно. Благо приносит пользу, а, не действуя, приносить пользу невозможно; если же благо действует, значит, оно телесно. По их словам, мудрость есть благо; следовательно, они не могут не признать ее телесной.
А быть мудрым – это, по их мнению, дело другое: оно лишь прилагается к мудрости и бестелесно, а значит, и не действует и не приносит пользы. – “Но как же мы говорим, что быть мудрым – благо?” – Говорим, имея в виду самое мудрость, от которой и зависит, мудр ли человек.
Теперь послушай, что отвечают на это некоторые, а потом и я начну от них откалываться и перейду на другую сторону. – “Если так, то и жить блаженно – не благо”. – Хочешь не хочешь, а приходится отвечать, что блаженная жизнь – благо, а жить блаженно – не благо.
И еще нашим возражают так: “Вы хотите быть мудрыми: значит, это принадлежит к числу вещей, которых надо добиться непременно. А все непременное – благо”. – И наши вынуждены калечить слова, добавлять к “непременному” два слога, чего не допускает наш язык. Но я, с твоего позволения, прибавлю их. “Непременное есть то, к чему следует стремиться непременно, то есть благо; а то, что достается нам по достижении блага, есть непреминуемое: его не добиваются как блага, но к достигнутому благу оно прилагается неминуемо”.
Я думаю иначе и полагаю, что наши опускаются до этого, так как их связывает цепью прежнее утвержденье, а изменить его им нельзя. Мы обычно придаем немалый вес всеобщим установившимся сужденьям, и если так кажется всем, – это для нас доказательство истины. Например, существованье богов выводится, среди прочего, и из того, что мнение это вложено во всех людей и нет племени, до того чуждого всех законов и обычаев, чтобы не верить в каких-нибудь богов. Когда мы рассуждаем о бессмертии души, немалое подспорье для нас – единодушие людей, либо страшащихся обитателей преисподней, либо их почитающих. И я воспользуюсь всеобщим убеждением: ты не найдешь никого, кто не считал бы, что и мудрость благо, и быть мудрым – благо.
Однако я не буду, по обычаю побежденных, взывать к толпе1: начну сражаться собственным оружием. Если что-то прилагается к чему-то, оно находится либо вне, либо внутри того, к чему приложено. Если оно внутри, – значит, оно столь же телесно, как и то, к чему приложено. Ничто не может быть приложено – и не прикасаться, а что прикасается, то телесно. Если оно вне, то может и расстаться с тем, к чему приложено; но что расстается, то обладает движением, а что обладает движением, то телесно.
Ты надеешься, что я скажу: бег и бежать – одно и то же, так же как тепло и быть теплым, свет и светить. Нет, я согласен, что это – вещи разные, но при этом – одного рода. Если здоровье принадлежит к вещам безразличным, то и быть здоровым – также. Если к ним же принадлежит красота, то и быть красивым – также. Если справедливость – благо, то и быть справедливым – благо. Если бесстыдство – зло, то и быть бесстыдным – зло; тут, клянусь тебе, все точно так же, как с близорукостью: если она – зло, то и быть близоруким зло. Одно – так и знай! – не может быть без другого. Кто мудр, тот обладает мудростью; кто обладает мудростью, тот мудр. И не может быть сомнений, что каково одно, таково и другое, – настолько, что многие считают и то и другое одним.
Но лучше разберем вот что: поскольку все есть или благо, или зло, или вещи безразличные, то что же такое “быть мудрым”? Что это благо – отрицают; что это зло – нельзя и подумать; значит, остается безразличное. Но мы называем “безразличным” или “промежуточным” то, что может достаться и хорошему, и дурному человеку: например, деньги, красоту, знатность. А быть мудрым может только человек добра: значит, быть мудрым к разряду вещей безразличных не принадлежит. Но и злом не может быть то, что никогда не достается на долю злым; значит, быть мудрым благо. Чего нет ни у кого, кроме людей добра, то благо; мудрыми бывают только люди добра, и, значит, это благо.
“Но это лишь прилагается к мудрости”. – То, что ты называешь “быть мудрым”, порождается ли мудростью или порождает ее? Порождает ли, порождается ли, – все равно оно телесно: ведь тело и то, что производит что-нибудь само, и то, что чем-нибудь производится. А если так, то быть мудрым – благо, потому что для этого ему не хватало только одного: телесности.
Перипатетики считают так: быть мудрым – это то же самое, что мудрость, ибо одно без другого не бывает. Неужели, по-твоему, есть мудрые кроме тех, кто обладает мудростью? И не всякий ли, кто мудр, обладает, по-твоему, мудростью?
Старые диалектики разделяли эти вещи, и от них такое разделение пришло к стоикам. Я скажу, как у них получалось. Поле – это одно, а владеть полем – другое; и разве не так, если второе касается не поля, а его владельца? Точно так же мудрость это одно, а быть мудрым – другое. Я думаю, ты согласишься: тот, кто владеет, и то, чем владеют, – вещи разные; так и тут: владеют мудростью, а владеет мудрый. Мудрость есть наука жить и, стало быть, совершенство мысли, достигшей наивысшего и наилучшего. Что такое “быть мудрым”? Я не могу сказать: “Совершенство мысли”, – нет, это то, что дается на долю обладателю совершенной мысли. Итак, благомыслие – это одно, а быть благомыслящим – другое.
“Есть тела разной природы: например, вот это – человек, это конь; за ними следуют движения души, содержащие сведения о телах. В таких движениях есть нечто самостоятельное, отдельное от тел. Например: я вижу гуляющего Катона; чувства показывают мне это, душа им верит. То, на что обращены и глаза, и душа, – тело. Но потом я говорю: "Катон гуляет”, – и то, что я говорю, бестелесно. Это – некое сведенье о теле, которое одни называют “высказыванием”, другие – “известьем”, третьи “речью”. Так же, говоря “мудрость”, мы имеем в виду нечто телесное; а говоря “он мудр”, мы высказываем нечто о теле. Но ведь далеко не одно и то же сказать “он” и сказать о нем".
Допустим покамест, что не одно и то же (я ведь еще не высказываю своего мнения). Разве это мешает и другому быть другим, но благом? Немного раньше говорилось, что поле одно, а владеть полем – другое. Правильно: владеющий принадлежит к одной природе, владенье – к другой, владеет человек, владение его – земля. Но у нас речь о другом: тут и владеющий мудростью, и она сама – одной природы.
Там владенье – одно, владетель – другое, а здесь и владетель и владенье нераздельны. Полем владеют по праву, мудростью – от природы, поле может быть отчуждено и передано другому, мудрость неразлучна с владеющим. Нельзя сравнивать вещи столь несхожие. Я начал было говорить, что предметы могут быть разными, но оба тем не менее – блага. Например, мудрость и мудрец – не одно и то же, но ты согласишься, что и то, и другое – блага. И как ничто не мешает мудрости быть благом, а обладателю мудрости благим, так же ничто не помешает быть благом и мудрости, и обладанию мудростью; а обладать мудростью – это и есть быть мудрым.
Я для того и хочу достичь мудрости, чтобы быть мудрым. Так что же, разве не благо то, без чего нет и другого блага? Ведь вы наверняка говорите, что мудрость, которая дается не для применения к жизни, не нужна. А что такое применять мудрость? Быть мудрым! Это в ней самое драгоценное, без этого она становится лишней. Если пытка зло, то и быть под пыткой зло; это настолько неоспоримо, что если отвергнуть второе, то и первое не будет злом. Мудрость есть совершенство мысли, быть мудрым – значит применять к жизни совершенство мысли. Но может ли не быть благом примененье того, что без применения само перестает быть благом?
Я спрошу тебя, надо ли стремиться к мудрости. Ты скажешь, что непременно. Я спрошу, надо ли стремиться применить мудрость к жизни. Ты согласишься и скажешь, что если тебе запретят это, мудрость тебе не нужна. А то, к чему должно непременно стремиться, есть благо. Быть мудрым – значит применять мудрость к жизни; так, говорить речь значит пользоваться красноречием, видеть значит пользоваться глазами; выходит, и быть мудрым – значит пользоваться мудростью. К этому должно непременно стремиться; значит, следует непременно быть мудрым, а что следует непременно, то благо.
Я давно уже ругаю себя за то, что подражаю людям, которых обвиняю, и трачу слова, доказывая очевидное. Кто может сомневаться, что если жара – зло, то и томиться от жары – зло, если мороз – зло, то и мерзнуть – зло, если жизнь – благо, то и жить – благо? Все это говорится вокруг да около мудрости и к ней непричастно, нам же должно оставаться в ее пределах.
Даже если захочется отлучиться, в ней хватит простора и для дальних странствий. Будем исследовать природу богов, и первичные вещества светил2, и разнообразные пути звезд; будем доискиваться, направляются ли все наши движенья их движеньями, оттуда ли приходит побуждающая сила ко всем телам и душам, связано ли непреложным законом даже именуемое случайным, поистине ли в обращениях мира ничего неожиданного, ничего нарушающего порядок не происходит. Пусть это далеко от улучшения нравов, но возвышает душу и приближает ее к величию изучаемых предметов. А то, о чем я рассуждал прежде, умаляет и унижает душу, при этом, вопреки твоему мнению, не изощряя, а ослабляя ее.
Опомнитесь! Зачем расточать старанья, столь .необходимые для другого, более важного и прекрасного, на вещи, может быть, и не ложные, но наверняка бесполезные? Какая мне польза знать, вправду ли мудрость – одно, а быть мудрым другое? Какая мне польза знать, что одно из них – благо? Что же, наберусь дерзости, брошу жребий, загадав желанье, и пусть тебе выпадет мудрость, а мне – быть мудрым! Ни ты, ни я не в проигрыше.
Лучше покажи мне дорогу, по которой приходят к мудрости. Скажи, чего я должен избегать, чего искать; какие занятия укрепят мне нестойкую душу; как мне справиться с обилием зол; как отразить те беды, что врываются ко мне, и те, на которые я сам нарвался. Научи меня, как переносить тяготы, самому не застонав, и счастье, никого не заставив стонать, как не ждать последнего и неизбежного предела жизни, а бежать из нее по собственному решению.
По-моему, самое постыдное – это звать к себе смерть. Если ты хочешь жить, зачем звать ее? а если не хочешь, зачем просить у богов того, что дано тебе от рождения? Ведь установлено, что когда-нибудь ты умрешь и против воли; добровольная смерть – в твоих руках. Одно для тебя неизбежно, другое дозволено.
На этих днях я прочитал у одного, впрочем, красноречивого человека такое, право же, позорное вступление: “О если бы мне умереть скорее!” Безумный! Ты просишь того, что всегда при тебе. “О если бы мне умереть скорее!” Ты, может быть, до старости дожил, восклицая так, – а что стояло у тебя на пути? что тебя держало? Уходи, когда заблагорассудится! Выбери любую часть природы и прикажи ей открыть перед тобою выход. Есть три стихии, которыми управляется этот мир: вода, земля, воздух, – все они и источники жизни, и пути к смерти!
“О, если бы мне умереть скорее!” Что ты называешь “скорее”? На какой день назначаешь срок? Он может прийти раньше, чем ты желаешь! Слова эти – человека, слабого душой, проклятьем своим он ищет жалости. Кто желает себе смерти, тот умирать не хочет. У богов проси жизни и здоровья; а решишь умереть, – так в том и будет тебе прок от смерти, что перестанешь себе ее желать.
Вот чем следует заниматься, мой Луцилий, вот чем образовывать душу! Это и есть мудрость, это и значит быть мудрым, – а не пустыми и мелочными рассуждениями упражнять ненужное хитроумие! Столько вопросов задала тебе фортуна, а ты, не решив их, занялся умствованьем! Глупо, услышав сигнал к бою, размахивать мечом в воздухе. Брось потешное оружье пора взяться за то, которым решается бой. Скажи, как добиться, чтобы душу не смущали ни печаль, ни ужас, чтобы сбросить бремя тайных вожделений. Будем делать дело!
“Мудрость – благо, быть мудрым – не благо”. Так мы и добьемся, что нам откажут в мудрости, что все наши занятия будут высмеяны, ибо предмет их никому не нужен. А что бы ты сказал, узнав, что есть и такой вопрос: “Благо ли будущая мудрость?” – Да разве можно хотя бы подумать, будто закрома предчувствуют будущий урожай, а детство постигает силу и крепость будущей юности? Покуда мы больны, нам бесполезно будущее здоровье, и не восстановит сил после бега и борьбы отдых, который начнется через много месяцев.
Кто не знает, что предстоящее в будущем потому и не благо, что оно лишь будет? Ведь благо непременно должно приносить пользу, а полезным может быть лишь насущное. Если что бесполезно, то оно и не благо; если полезно, оно в настоящем. Я – будущий мудрец; вот когда я им стану, это и будет благом, но не раньше. Сперва должно быть нечто, а уж оно будет таким или иным.
Как может быть, скажи, благом то, чего еще нет? А если я скажу тебе “это будет”, – нужно ли тебе дальше доказывать, что этого нет? Что приходит, то еще неизвестно, придет ли. Наступит весна, – но я знаю, что сейчас зима; наступит лето, – но я знаю, что лета еще нет. “Это будет” – вот лучшее свидетельство тому, что этого нет.
Я надеюсь стать мудрым; но пока что я не мудр; обладай я этим благом, я избавился бы от этого зла. В будущем я стану мудрым; из этого тебе можно понять, что я еще не мудр. Я не могу быть сразу и при будущем благе, и при нынешнем зле. Они вместе не сходятся, и не бывает у одного человека и блага, и зла.
Оставим затейливые пустяки и поспешим к тому, что подаст нам помощь. Никто, торопясь позвать повитуху к рожающей дочери, не станет читать распоряженье об играх и их распорядок; никто, когда бежит на пожар собственного дома, не станет смотреть на игральную доску, чтобы узнать, как освободится взятый в плен камешек3.
А тебе, клянусь, со всех сторон приходят вести и о горящем доме, и о детях в опасности, и о родине в осаде, и о расхищаемом добре; прибавь еще землетрясения, кораблекрушенья и все, что только может нас пугать. И посреди всего этого у тебя хватает времени заниматься вещами, годными только для удовольствия души? Ты исследуешь, что такое мудрость и что такое быть мудрым? Тяжелая скала висит у тебя над головой, а ты вяжешь и распутываешь узлы?
Не так щедро и милостиво отпустила нам время природа, чтобы мы могли тратить его впустую! Взгляни, как много теряют даже самые усердные: часть его отнимает собственное нездоровье и нездоровье близких, часть – неизбежные дела и дела государственные; часть жизни уделяем мы сну. Что пользы тратить понапрасну большую долю этого времени, такого короткого, и быстротечного, и уносящего нас?
Не забудь еще, что душа легче привыкает забавлять себя, нежели лечить, и превращает в забаву философию – свое лекарство. Я не знаю, в чем разница между мудростью и “быть мудрым”, знаю, что для меня неважно, знаю я это или нет. Скажи мне, разве я стану мудрым от того, что усвою эту разницу? Почему ты стараешься занять меня словами о мудрости и не допускаешь до мудрых дел? Сделай меня храбрее, сделай увереннее, сделай равным фортуне, сделай выше нее! В моих силах стать выше, если к этому будет устремлено все, чему я учусь.
Будь здоров.
Привет с Волшебного острова Эхо!
остров
|
| |
| |
| Натья | Дата: Четверг, 2022-04-07, 12:21 PM | Сообщение # 107 |
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 6116
Статус: Offline
| Цитата Белоснежка (  ) Если бы нам дано было увидеть душу человека добра, какой святостью, каким кротким величием светилась бы она! Как блистали бы в ней и справедливость, и отвага, и воздержность, и разумность, а кроме них и скромность, и сдержанность, и терпимость, и щедрость и общительность, и (кто бы этому поверил?) редчайшее в человеке благо – человечность сливали бы свое сиянье.
Растроганный старец небес образа
На стенах расписывал долго
Прекрасные лики...живые глаза...
И жизнь собирал по осколкам
Дороги стелил вдалеке...суета
была не достойна и пОшла
крылатой молитвой светил и молил
чтоб легче была жизни ноша...
Спадающим шлейфом забот и тревог
над маревом будней кружился
и так незаметно однажды помог
в небесные тайны влюбиться
Живительной искры потухший огонь
ростком из земли пробивает
и где то, под сердцем, молитвенный звон
бутоном тугим расцветает
В небесных лучах его ласковый свет
рисует Блаженства орнамент
И что-то родное, из времени вед,
пытается высветить память.
небесный странник
|
| |
| |
| Шахерезада | Дата: Суббота, 2022-05-28, 1:26 PM | Сообщение # 108 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 3986
Статус: Offline
| Коллажи, созданные Ларой Фай-Родис к ролику
Сказки - жемчуга мира
Книги Семи Морей
Сообщение отредактировал Шахерезада - Суббота, 2022-05-28, 1:26 PM |
| |
| |
| Шахерезада | Дата: Суббота, 2022-05-28, 1:36 PM | Сообщение # 109 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 3986
Статус: Offline
|
Сказки - жемчуга мира
Книги Семи Морей
|
| |
| |
| Шахерезада | Дата: Пятница, 2022-08-19, 7:45 PM | Сообщение # 110 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 3986
Статус: Offline
| Письмо CXVIII
Сенека приветствует Луцилия!
Ты требуешь, чтобы я писал чаще. Подведем-ка счет, несостоятельным окажешься ты. Мы уславливались, что твои письма будут первыми ты пишешь, я отвечаю. Но не буду прижимист: я ведь знаю, что тебе можно поверить в долг, и все дам досрочно. При этом я не буду поступать как Цицерон, человек весьма красноречивый, который велел Аттику1, "даже если не о чем будет говорить, писать все, что взбредет на ум".
Мне всегда будет о чем писать, хоть я и не стану заниматься вещами, которыми заполняет свои письма Цицерон: кто выступил притязателем на должность и хлопочет о выборах, кто борется своими силами, кто чужими руками, кто домогается консульства, полагаясь на Цезаря, на Помпея, на свою ловкость2; какой несговорчивый ростовщик – Цецилий, от которого даже близкие не получат ни гроша иначе как из двенадцати процентов. Лучше заниматься своими, а не чужими пороками, разобраться в себе и посмотреть, как много есть вещей, на которые мы притязаем, но не можем собрать голосов.
Вот что самое благородное, мой Луцилий, вот в чем безмятежность и свобода: ничего не домогаться, а миновать площадь, где фортуна ведет выборы. Неужели, по-твоему, не приятно, – когда трибы созваны, когда притязатели на должность трепещут от неизвестности на своих возвышеньях и один обещает деньги, другой действует через посредника, третий покрывает поцелуями руки, до которых он, будучи избран, и дотронуться не захочет, и все в оцепенении ждут крика глашатая3, – стоять в стороне и смотреть на это торжище, ничего не покупая и не продавая?
А насколько больше радость того, кто спокойно взирает не на консульские и не на преторские выборы, а на те великие, на которых одни хлопочут о годичных должностях, другие – о пожизненной власти, третьи – об удачном завершенье войны и триумфе, четвертые – о богатствах, те – о женитьбе, о детях, эти – о своем здоровье и о здоровье близких. Сколь великой будет душа того, кто один ничего не станет домогаться, никого не захочет умолять и скажет: "Что мне до тебя, фортуна! Я не дам тебе власти надо мною. Я знаю, у тебя Катонов проваливают, а избирают Ватиниев4, – и я ни о чем не прошу!" Вот что значит взять фортуну в свои руки.
Вот о чем мы можем писать друг другу, не боясь исчерпать этот предмет, – меж тем как на нас с беспокойством смотрят тысячи людей, которые, чтобы добыть что-нибудь себе же на погибель, попадают из одной беды в другую и гонятся за тем и за другим, чтобы вскоре от него же бежать или им погнушаться.
Кто, достигши, довольствовался тем, что представлялось ему покрывающим с избытком все желанья? Счастье, вопреки общему мнению, не жадно, а слишком ничтожно, чтобы кого-нибудь насытить. Тебе кажется высоким то, от чего ты далеко, а взойди наверх – и оно окажется низким. Пусть я буду лжецом, если тебе и тогда не захочется взойти выше: то, что ты считал вершиной, только ступенька.
От незнания истины плохо всем. Люди мчатся, словно вдогонку за благами, обманутые слухами, а потом, достигнув и немало выстрадав, видят, что достигнутое ими или дурно, или тщетно, или меньше, чем они надеялись; а немалая часть людей дивится обманчивым издалека вещам, и большое кажется толпе благом.
Чтобы такое не случилось и с нами, исследуем, что есть благо. Его толкуют по-разному: один определяет его так, другой говорит о нем иначе. Некоторые дают такое определенье: "Благо есть то, что привлекает души, что зовет их к себе" На это сразу же возражают: а что, если оно зовет души им на погибель? Ведь ты знаешь, как много зол выглядит соблазнительно. Правда и правдоподобье отличаются друг от друга. Благо же непременно сочетается с правдой: что не истинно, то не благо; а что привлекает и заманивает, то правдоподобно, оно подкрадывается, подзадоривает, влечет.
Другие давали такое определенье: "Благо – это то, что заставляет желать себя, вызывает в душе сильное стремленье к себе". – И на это можно возразить так же: сильное стремленье вызывает в душе многое, к чему стремятся себе на горе. Лучшее определение дают те, что говорят: "Благо – это то, что вызывает в душе стремленье к себе, согласное с природой, и только потому заслуживает, чтобы его домогались". Что заслуживает домогательства, то честно, ибо и стремленье к нему совершенно.
Но тут сам предмет напоминает мне, что уместно будет сказать о различии между благом и честностью. У них есть нечто единое и неразделимое: нет блага, в котором не было бы доли честности, и что честно, то всегда благо. А в чем же различие? Честность есть совершенное благо, завершающее собою блаженство жизни, благо, через причастность которому и все прочее становится благом.
Вот что я имею в виду: военная служба, например, или начальство над легионом, или право вершить суд – все это и не благо и не зло. Но когда обязанности эти исполняются честно, они становятся благами, переходят из разряда вещей безразличных в разряд благ. Благо делается благом в сообществе с честностью, честность и сама по себе благо. Благо вытекает из честности, честность – сама себе исток. Нынешнее благо могло когда-то быть злом; все, что честно, иначе как благом быть не может.
Некоторые давали и такое определение: "Благо есть то, что согласно с природой". Слушай внимательно, что я скажу: все, что благо, согласно с природой, но не все, что согласно с природой, есть также и благо. Много вещей не противоречат природе, но они так ничтожны, что имя блага им не пристало. Они так легковесны, что заслуживают презрения, из благ же и самое малое его не заслуживает. Ибо пока оно ничтожно, оно не станет благом, а став благом, перестанет быть ничтожным. Как распознать благо? Оно в совершенстве согласуется с природой.
"Ты не споришь, что благо согласно с природой, ибо таково его качество, но утверждаешь, будто есть и не блага, согласные с природой. Как же может быть одно благом, другое нет? Как может быть разного свойства то, что обладает таким важным общим признаком, как согласие с природой?"
Может из-за своей величины. Не ново, что многое, вырастая, изменяется. Был ребенком – стал взрослым, и качество уже другое: ребенок неразумен, взрослый разумен. Многое благодаря приросту делается не только больше, но и другим.
"Нет, что становится больше, не становится другим: нальешь ли ты вино в бутылку или в бочку, – разницы нет, вино и там и там сохраняет свое качество; возьми от большого количества меда немного – вкус будет тот же". – Но твои примеры – совсем другого рода: у этих вещей свойства сохраняются, хотя их самих становится больше.
Есть вещи, которые от умножения не меняют ни рода, ни свойств, и есть такие, что после многих добавлений от последнего превращаются в нечто другое, ибо оно-то и придает им новое, иное, нежели прежде, качество. Один камень создает свод – тот, который замыкает наклонные стены и, вклинившись, связывает остальные камни. Почему больше всего делает последнее добавленье, как бы ни было оно мало? Потому что оно не увеличивает, а завершает собою.
А некоторые вещи в постепенном движении избавляются от прежнего обличья и принимают новое. Если душа долго осматривает что-нибудь и устает следовать за его величиной, мы начинаем называть эту вещь бесконечной, – а это совсем не то, что вещи, кажущиеся большими, но имеющие предел. Так же точно мы думаем, что такая-то вещь делится с трудом, и с возрастанием трудности под конец обнаруживаем, что она неделима; а от того, что движется еле-еле и с натугой, мы переходим к неподвижному. Таким же образом нечто было согласно с природой, – но возрастание величины переводит его в другое качество, и оно становится благом.
Будь здоров.
Сказки - жемчуга мира
Книги Семи Морей
|
| |
| |
| Шахерезада | Дата: Вторник, 2022-10-18, 7:27 PM | Сообщение # 111 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 3986
Статус: Offline
| Письмо XCIX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я посылаю тебе письмо, которое написал Маруллу, когда он потерял
младенца-сына и, по слухам, обнаружил при этом слабость. В письме я отступил
от своего обыкновенья и не счел нужным мягко говорить с тем, кто заслуживает
скорее порицанья, чем утешенья. Удрученному и тяжко .раненному, если он
плохо переносит боль, нужно дать немного воли: пусть пресытится или, по
крайней мере, даст выход первому порыву. А те, кто нарочно взялись горевать,
должны быть немедленно наказаны: пусть знают, что и слезы можно лить
по-глупому. (2) Ты ждешь утешений? Так получай упреки! Вот какую слабость ты
обнаружил, когда умер сын! А что бы ты делал, потеряв друга? Умер сын, чье
будущее неясно, совсем крохотный; загублен самый короткий век. (3) Мы ищем
причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она
не дает нам повода к справедливым жалобам. А ведь мне уже, клянусь,
казалось, что тебе хватит мужества противостоять и большим, а не то что этим
призрачным бедам, от которых люди стонут только по обычаю. Даже потеряв
друга - а это для нас самый тяжкий урон! - ты должен заставить себя больше
радоваться тому, что у тебя был друг, чем горевать об утрате. (4) Но
большинство людей не считает, сколько им было дано, сколько они успели
порадоваться. И в этом, помимо прочего, дурная сторона такого горя: оно не
только неуместно, но и неблагодарно. Значит, был у тебя друг, - и все
пропало даром? Столько лет общей жизни и единодушного товарищества во всех
занятиях ничего не дали? Вместе с другом ты хоронишь и дружбу? Что же ты
горюешь, потеряв его, если тебе мало пользы от того, что он был? Поверь мне:
пусть случай отнимет тех, кого мы любили, - немалая часть их существа
остается с нами. То время, что прошло, наше; что было, то теперь в самом
надежном месте. (5) Располагая на будущее, мы не ведаем благодарности за уже
полученное, - как будто будущее, если только оно наступит, не перейдет очень
скоро в прошлое. Кто радуется только настоящему, тот слишком сужает пределы
обладанья всеми вещами, нет, и прошлое, и будущее тешат нас, одно -
ожиданием, чей исход, однако, неведом, ибо оно может не сбыться, другое -
воспоминанием, которого не может не остаться. Что" за безумие - упускать
самое надежное? Успокоимся на том, что мы уже успели зачерпнуть, - если
только мы не будем черпать дырявой душой, из которой все выливается. (6)
Есть бесчисленные примеры того, как люди без слез хоронили детей, умерших
молодыми, как шли от костра в сенат или возвращались к другой общественной
обязанности, как сразу принимались за дела. И ненапрасно: ведь, во-первых,
скорбеть излишне, если скорбью ничему не поможешь, и во-вторых,
несправедливо сетовать на то, что с одним случилось, остальных ожидает. И
еще, глупо вопить в тоске, если разрыв между тоскующим и утраченным
ничтожен: мы должны быть спокойнее хотя бы потому, что сами идем вслед за
теми, кого потеряли. (7) Взгляни" как скоротечно время, подумай, как коротко
ристалище, по которому мы бежим так быстро; посмотри на весь человеческий
род, единым сонмом,. с самыми малыми промежутками, - хоть порой они и
кажутся большими, - поспешающий к одному концу; тот, кого ты считаешь
погибшим, только предшествовал тебе. Так есть ли большее безумие, чем
оплакивать того, кто раньше прошел дорогу, которую и тебе предстоит
измерить? Разве плачут над тем, про что известно заранее, что оно случится?
А кто не думал о предстоящей каждому человеку смерти, тот обманывал себя.
(8) Разве плачут над тем, о чем сами говорили: оно произойдет непременно?
Сетующий на чью-нибудь смерть сетует на то, что умерший был человеком. Все
мы связаны общим уделом: кто родился, тому предстоит умереть.
(9) Сроки
разные, исход один. Расстоянье между первым и последним днем изменчиво и
неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если
скоростью - коротко даже у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво
как погода. Все несется стремглав и, по веленью фортуны, превращается в
нечто противоположное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего
заранее известного, кроме смерти. И однако все жалуются на то единственное,
в чем никто еще не обманулся. - "Но он умер ребенком!" - Не буду говорить о
том, что отжившему свое лучше, перейду к другому: намного ли состарившийся
взял верх над младенцем?
(10) Представь себе безграничность глубин времени и
охвати мыслью весь мир, потом сравни с этой безмерностью то, что именуется
человеческим веком, - и ты увидишь, как ничтожен отрезок, которого мы
желаем, который стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы тревоги?
(11) Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет? Сколько занимает
нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые в
невежестве и без пользы? Половину срока мы спим. Прибавь еще труды, скорби,
опасности, - и ты поймешь, что за самый долгий век времени жить остается
очень мало.
(12) Кто же согласится с тобою, что не лучше тому, кому
позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости? Жизнь есть не
благо и не зло, а только вместилище блага и зла. Так что твой сын ничего не
потерял, кроме жребия, ко торый верней выпал бы не в его пользу. Он мог бы
стать человеком скромным и разумным, возможно, твоя забота создала бы из
него и что-нибудь получше, но также (и опасаться этого есть больше причин)
мог он сделаться подобным большинству. ( 13) Взгляни на юношей, которых
мотовство вытолкнуло из знатных домов на арену; взгляни на тех дважды
бесстыдных, что и сами развратничают, и служат чужому разврату, и у которых
ни дня не проходит без пьянства, ни дня без какой-нибудь крупной мерзости, -
и тебе станет ясно, что опасаться тут можно скорее, чем надеяться. Так что
нечего тебе выискивать поводы для скорби и негодованьем раздувать мелкие
неприятности. (14) Я не увещаю тебя собраться с силами и выпрямиться: ведь я
не столь плохого о тебе мнения, чтобы думать, будто против такого случая
тебе нужно призвать всю твою доблесть. Знай, это не боль, а укол, - боль из
него делаешь ты сам. Велики, без сомненья, успехи философии, если твой
мужественный дух тоскует по мальчике, покуда более знакомом кормилице,
нежели отцу!
(15) Неужели я призываю тебя к бесчувственности, требую, чтобы
во время похорон ты не изменился в лице, не допускаю, чтобы у тебя сжалось
сердце? Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность - смотреть на
похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ничего не
чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Но представь даже, что я все
это запрещаю; есть вещи, от нас не зависящие, порой слезы льются, как их ни
сдерживай, и, пролившись, облегчают душу.
(16) Что из этого следует?
Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льются столько, сколько
требует чувство, а не подражанье. Не будем ничего прибавлять к нашей скорби
и преувеличивать ее по чужому примеру. Горе напоказ требует больше, чем
просто горе: много ли есть горюющих для самих себя? Люди стонут более
внятно, когда их слышат, и, спокойные и молчаливые в одиночестве, снова
разражаются слезами, едва завидят кого-нибудь. Тут-то они и тянутся рвать на
себе волосы, хотя свободнее могли бы сделать это, когда никто не мешает,
тут-то и зовут смерть, тут-то и скатываются с постели. Без зрителя горе
затихает.
(17) И здесь, как и во всем, не покидает нас один порок:
прилаживаться к примеру большинства, смотреть, не что должно, а что принято.
Мы удаляемся от природы и предаемся толпе, от которой ничего хорошего
исходить не может, которая и тут, как во всем прочем, непостоянна. Увидит
она человека мужественного в своей скорби - и зовет его безбожным я диким,
увидит другого, бессильно прильнувшего к мертвому телу, - и зовет его
безвольным и хилым. (18) Потому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего
глупее, чем печалиться для славы и плакать ради общего одобрения. По-моему,
мудрый муж плачет, либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по
своей воле. Я скажу, в чем тут разница. Когда "ас поразит первая весть о
горестной кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет
на костер, - слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом
скорби, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой заставляя
пролиться находящуюся близ них влагу. (19) Эти исторгнутые слезы текут
вопреки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, - например,
возвращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в
печали, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая беседа,
их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно от радости. Этим слезам
мы не противимся, а те первые побеждают нас. (20) Так что нельзя ни
удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих вокруг: и
плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться. Пусть слезы текут
сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут пролить. Часто они
текли, не умаляя почтенности мудреца, с такой пристойностью, что была в них
полная мера и человечности, и достоинства. Можно, повторяю, повиноваться
природе, не теряя степенности.
(21) Я видел почтенных людей, хоронивших
своих близких: вся любовь была написана у них на лице, но в их скорби не
было лицедейства, - ничего, кроме подлинных чувств, которым они дали выход.
И в скорби есть приличья, - их-то и следует соблюдать мудрецу. И как во
всем, так и тут наступает миг, когда плакать довольно. И радость, и горе
льются через край только у неразумных.
(22) Неизбежное нужно принимать
равнодушно. Разве случилось нечто невероятное, невиданное? Скольким людям
сейчас нанимают служителей для похорон! Скольким покупают смертный убор!
Сколько людей будут горевать после тебя! Едва ты подумаешь, что он был еще
ребенком, думай и о том, что он был человеком, - а человеку ничего не
обещано наверняка, и фортуна не должна непременно довести его до старости,
но вправе отпустить, где ей угодно.
(23) А в остальном то и дело говори о
нем, торжественно чти, насколько можешь, его память, - ведь воспоминанья
станут приходить к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К
печальному обращаются неохотно, а тем более к самой печали. Если ты
наслаждался его речами, его шутками, пусть еще детскими, чаще повторяй их,
смело утверждай, что сын оправдал бы надежды, питаемые в отцовской душе.
(24) Бесчеловечно забывать близких, хоронить вместе с прахом память о них,
щедро лить слезы, а вспоминать скупо. Так любят своих детенышей звери, своих
птенцов птицы: их любовь неистова, порой до бешенства, но утрата гасит ее.
Такое не пристало разумному человеку: пусть его память будет долгой, скорбь
короткой. (25) Я никак не одобряю утверждения Метродора, будто и в печали
есть некое связанное с нею наслаждение; его-то и нужно ловить в такое время.
Я выписал сами слова Метродора1. (26) Я не сомневаюсь, что ты подумаешь о
них. Есть ли что постыднее, чем ловить наслаждение даже в скорби, получать
его от самой скорби, искать среди слез хоть чего-нибудь приятного? Так вот
кто упрекает нас в чрезмерной суровости, бесчестит наши наставления именем
"жестоких" - потому только, что мы велим либо не допускать скорби в душу,
либо быстрей изгонять ее. Но что невероятнее, что бесчеловечнее: не
чувствовать скорби, потерявши друга, или в самой же скорби ловить
наслажденье?
(27) То, чему поучаем мы, честно: когда чувство изольется
слезами и, так сказать, перекипит, не следует отдавать душу скорби. А ты что
говоришь? Надо и к скорби примешать наслаждение! Так мы утешаем детей
печеньем, так унимаем плач младенцев, налив им молока. Ты не допускаешь,
чтобы наслажденье прекращалось даже на то время, пока горит на костре сын
или друг испускает дух, ты хочешь, чтобы сама печаль тебя тешила. Что же
честнее: устранять скорбь из души или соединять наслаждение со скорбью? Да
что соединять! Ловить, ловить его в самой же скорби! -
(28) "Есть некое
наслаждение, неотделимое от печали". Это нам позволительно говорить так, а
не вам. Вы знаете одно лишь благо - наслажденье, и одно лишь зло - скорбь.
Как благо и зло могут быть неотделимы? Но считай, что могут; значит,
теперь-то самое время рыться в своей боли и искать, есть ли близ нее
что-нибудь приятное и услаждающее?
(29) Есть лекарства, для одних частей
тела целебные, но не применимые для других по своей мерзости и
непристойности; то, что где-нибудь принесло бы пользу без вреда для
стыдливости, не годится для раны в другом месте. И не стыдно тебе лечить
горе наслажденьем? Для этой язвы нужны более суровые меры. Лучше напомни,
что погибший ничего плохого уже не чувствует, а если чувствует, то он не
погиб. (30) Ничто не задевает того, кто стал ничем; а если задевает, значит,
он жив. По-твоему, ему плохо от того, что он стал ничем? Или от того, что он
еще существует? Небытие не причиняет муки: что может чувствовать тот, кого
уже нет? Но и быть не мучительно: кто существует, тот ушел от самой большой
беды, приносимой смертью, - небытия.
(31) И еще вот что скажем тому, кто
оплакивает похищенного в раннем возрасте и тоскует по нем: что до краткости
века, то если сравнить его со вселенной, мы все равны, - и юноши, и старцы.
Что достается нам от века всей вселенной, того нельзя даже назвать малой
долей: ведь самая малая доля есть некая доля, а срок нашей жизни близок к
ничто, и однако (таково наше безумие!) люди стремятся раздвинуть его.
(32) Я написал это тебе не потому, что ты-де ждешь от меня такого позднего
лекарства: мне ясно, что ты сам говорил себе все, о чем прочтешь здесь. Но я
хотел наказать тебя и за тот ничтожный срок, на который ты отошел от себя
самого, а на будущее ободрить, чтобы ты воспрял духом и противился фортуне,
предвидя, что все ее удары не только могут упасть на тебя, но упадут
непременно.
Будь здоров.
Сказки - жемчуга мира
Книги Семи Морей
|
| |
| |
| MгновениЯ | Дата: Воскресенье, 2023-04-23, 4:08 PM | Сообщение # 112 |
Ковчег
Группа: Администраторы
Сообщений: 18846
Статус: Offline
| Письмо СXIX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Никогда я, если найду что-нибудь, не жду, пока ты скажешь: «Чур, на двоих!» — а сам себе говорю это. Ты спросишь, какова моя находка? Подставляй полу, здесь чистая прибыль! Я научу тебя, как в два счета стать богачом, — а тебе об этом куда как хочется услышать, и недаром: я кратчайшим путем поведу тебя к величайшему богатству. Впрочем, тебе нужен будет заимодавец; чтобы начать дело, придется взять в долг; но я не хочу, чтобы ты брал через вторые руки, не хочу, чтобы посредники трепали твое имя.
(2) Я представляю тебе сговорчивого заимодавца — того, что указан был Катоном: «Бери в долг у себя самого». Нам хватит любой малости, если все, чего недостает, мы будем просить у себя самих. Знай, мой Луцилий: что не желать, что иметь — одно и то же. Итог и тут и там одинаков: мучиться ты не будешь. Я не поучаю тебя хоть в чем-нибудь отказывать природе: она упряма, одолеть ее нельзя, — все равно потребует своего; но что выходит за ее пределы, то заемное, а не необходимое.
(3) Я голоден, — надо поесть; а полбяной будет хлеб или пшеничный, это к природе касательства не имеет. Она хочет, чтобы мы насыщали утробу, а не ублажали. Мне хочется пить, — а какую воду — ту ли, что я зачерпнул из соседнего озера, или ту, которую запечатал снегом, чтобы она была свежей от заемного холода, — это к природе касательства не имеет. Она велит одно: утолить жажду; будет ли твой кубок из золота, из хрусталя или из мурры, будет ли у тебя тибуртинская чашка[1] или собственная горсть, — это природе неважно.
(4) В каждом деле смотри на цель — и откажешься от всего лишнего. Голод взывает ко мне, — я протяну руку к тому, что ближе лежит, а он сам сделает вкусным все, что бы я ни взял.
(5) Голодный ничем не гнушается.
— «А что же будет у меня для удовольствия?» — По-моему, прекрасно сказано: «Мудрец — самый неустанный искатель природного богатства». — Ты скажешь: «Что ты угощаешь меня с пустой тарелки? Я приготовил было мешки для денег, озирался, выбирая, в какое море мне пуститься для торговли, какой взять откуп, какие ввозить товары. Посулить богатство, а потом учить бедности, — это обман!» — Стало быть, того, кто ни в чем не знает недостатка, ты считаешь бедняком? — «Но этим он обязан себе и своему терпению, а не фортуне». — Так ты не хочешь считать его богатым только потому, что его богатство неисчерпаемо? Что больше: иметь много или сколько хочется?
(6) Кто имеет много, тот желает еще больше, — а это доказывает, что он имеет меньше, чем ему хочется. А у кого есть, сколько хочется, тот достиг цели, — чего никогда не дается богатству. Ты потому только считаешь, будто у них нет богатства, что их корысти ради не внесли в смертные списки, что им корысти ради не подсыпали яду ни сын, ни жена? что во время войны им ничего не грозит? что в дни мира они свободны от дел? что ни владеть такими богатствами не опасно, ни распоряжаться не трудно? —
(7) «Но ведь мало есть у того, кто разве что не знает холода, и голода, и жажды!» — Большего нет и у Юпитера! Иметь, сколько хочется, никогда не мало, а меньше, чем хочется, — всегда мало. После Дария, после индийцев Александр Македонский беден. Разве я лгу? Ведь он ищет, чего бы присвоить, рыщет по неведомым морям, шлет в океан флот за флотом, взламывает, так сказать, запоры мира. Чего довольно самой природе, человеку мало!
(8) Нашелся один, кто, имея все, захотел еще. Вот до чего слеп наш ум, вот до чего легко каждый из нас, преуспев, забывает, с чего начал! Он, не бесспорный владетель жалкого уголка[2], достигнув границы земли и возвращаясь по захваченному им миру, был печален.
(9) Деньги никого не сделали богатым, — наоборот, каждого они делают еще жаднее до денег. Ты спросишь, в чем тут причина? Кто имеет много, тому становится по силам иметь больше. Одним словом, можешь взять любого, чьи имена называют заодно с Крассом и Лицинием[3], и вывести на средину; пусть принесет свое имущество и подсчитает, что имеет и на что надеется; он беден, если верить мне, а если поверить тебе, то может обеднеть.
(10) А тот, кто сообразуется с требованьями природы, не только не чувствует, но и не боится бедности. Впрочем, знай, что сократить свое добро до естественной меры крайне трудно: тот, кого мы называем близким к природе, кого ты именуешь бедняком, что-нибудь лишнее да имеет.
(11) Богатство ослепляет толпу и привлекает к себе взгляды, если из дому выносят много денег, если крыша у него щедро позолочена, если отборная прислуга бросается в глаза или красотой и ростом, или платьем. Но счастье таких богачей смотрит на улицу; а тот, кого мы избавили и от толпы, и от фортуны, счастлив изнутри.
(12) Ведь что до тех, у кого хлопотливая бедность ложно присвоила имя богатства, то они вроде больных лихорадкой, про которых говорят: «у него лихорадка», — а между тем как раз он у нее во власти. Но говорим мы и так: «его треплет лихорадка»; и тут нужно говорить так же: «его треплет богатство».
В одном я хочу тебя вразумить, — в том, в чем любых вразумлений мало: мерь все естественными желаниями, которые можно удовлетворить или задаром, или за малую цену. И не смей примешивать к желаньям пороки!
(13) Ты спрашиваешь, каким должен быть стол, на каком серебре подавать, надо ли, чтобы все прислужники были одного роста и без бороды. Но ведь природе ничего, кроме пищи, не нужно!
Разве, коль жажда тебе жжет глотку, ты лишь к золотому
Тянешься кубку? Голодный, всего, кроме ромба, павлина,
Будешь гнушаться? [4]
(14) Голод не тщеславен, ему довольно, если его утолят, а чем — ему нет дела. Остальное — муки злосчастной жажды роскоши: это она доискивается, как бы ей, наевшись, снова захотеть есть, как ей не наполнить, а набить брюхо, как вновь возбудить жажду, напившись первыми глотками. Прекрасно говорит Гораций, что жажде нет дела, в какой чаше и сколь изящною рукою подана вода. А если ты считаешь важным, кудряв ли мальчик, протягивающий тебе питье, и блестит ли кубок, — значит, ты пить не хочешь.
(15) Помимо прочих даров получили мы от природы и этот, наилучший: необходимое не приедается. Выбирать можно только между лишними вещами. «То некрасиво, это никем не ценится, а вон то оскорбляет мой взгляд». Великий создатель мира, предписавший нашей жизни законы, сделал так, чтобы мы были здоровы, а не избалованы. Для здоровья все есть, все под рукой; для баловства все добывается с трудом и муками.
(16) Так воспользуемся этим благодеяньем природы, полагая его в числе величайших и наибольшей ее заслугой перед нами будем считать данную нам способность не пресыщаться тем, чего мы желаем по необходимости.
Будь здоров.
https://librebook.me/epistulae_morales_ad_lucilium
Воспользуйся дарами от природы!
Создатель дал всё нужное в пути,
Избытка нет – и это счастье рода,
Когда же недостатка нет – лети!
Трудись по мере сил, не уставая,
Ищи себя средь лучших дел своих,
И жизнь откроет тайны все, играя,
И смерть не украдёт в краях благих.
Не надоест вовек Необходимость,
Её цени превыше всех богатств,
Обуздывай желанья, терпеливость
Откроет двери самых щедрых царств.
Желаю Счастья! Сфера сказочных ссылок
|
| |
| |
| Шахерезада | Дата: Воскресенье, 2023-06-04, 1:17 PM | Сообщение # 113 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 3986
Статус: Offline
| Луций Анней Сенека - Нравственные письма
Поэтический перевод Александра Красного (Petr-ovich(а)yandex.ru)
Письмо I (О времени)
Луцилия приветствует Сенека!
Одно лишь время следует беречь.
Не дай его украсть минутам неги,
Пустым мгновеньям бесполезных встреч.
Всю жизнь свою в делах проводим, но не
Полезных, большей частью, а дурных…
Затем - безделье, а, на остальное
Годами не выкраиваем миг.
Ты назовешь кого-то из знакомых,
Кто б знал, что умирает каждый час?
Ведь смерть - не предстоянье страшной комы,
А - в каждом, ежедневно и сейчас.
Все нам - чужое, только время - наше!
А мы его совсем не бережем:
Любой знакомый подставляет чашу,
И мы ему - "по краешек" нальем.
Стараюсь избегать подробных писем
(Зачем перемывать в них дребедень):
Тем менее от "завтра" ты зависим,
Чем лучше контролируешь свой день.
Я удивляюсь: сколь же люди глупы,
И как ничтожна тщетность их пути…
Дают в кредит - считают каждый рубль,
А время - им никто не возвратит…
Те, на кого ты целый день потратил,
Не ощущают, что они - в долгу!
Попробуй-ка призвать их всех к расплате:
Один ответ: Простите, не могу!
Я - расточитель, тщательный в подсчетах.
Я знаю: с кем и сколько потерял…
Ведь время больше требует учета,
Чем популярный желтый минерал.
Богат - лишь тот, кто малостью доволен,
Кто не зовет на помощь докторов,
Не понимая, отчего он болен…
Не забывай про время.
Будь здоров.
https://litlife.club/books/38658/read?page=#section_1
В качестве подстрочника перевода с латинского, использован
перевод и комментарии С.А.Ошерова:
http://cyrill.newmail.ru/seneka19.txt
Сказки - жемчуга мира
Книги Семи Морей
|
| |
| |
| Танец | Дата: Воскресенье, 2023-10-22, 10:28 PM | Сообщение # 114 |
|
Администратор
Группа: Администраторы
Сообщений: 6927
Статус: Offline
|
О скоротечности жизни
Книгоиздательство
|
| |
| |
| Натья | Дата: Понедельник, 2023-10-23, 1:19 PM | Сообщение # 115 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 6116
Статус: Offline
| Цитата MгновениЯ ( ) После Дария, после индийцев Александр Македонский беден. Разве я лгу? Ведь он ищет, чего бы присвоить, рыщет по неведомым морям, шлет в океан флот за флотом, взламывает, так сказать, запоры мира. Чего довольно самой природе, человеку мало!(8) Нашелся один, кто, имея все, захотел еще. Вот до чего слеп наш ум, вот до чего легко каждый из нас, преуспев, забывает, с чего начал! Он, не бесспорный владетель жалкого уголка[2], достигнув границы земли и возвращаясь по захваченному им миру, был печален.
К новому утру время готово...
Кто б ни попался, незрячие лица.
Мне бы сиянием душ насладиться.
Вечное манит примерить обновы.
Вечное манит домами из света,
Смехом детей, беготнёй их и шумом.
Странно, в какую играем игру мы,
Не позволяя от радости петь им.
Наши миры...сколько их у нас было?
Кем были мы до земных воплощений?
Сколько дорог мы осилили с теми,
Радость несли что от встреч и волненье...
небесный странник
|
| |
| |
| Белоснежка | Дата: Пятница, 2023-11-24, 8:01 PM | Сообщение # 116 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 7630
Статус: Online
| О простой жизни
“Дружбы царей избегай...” -
Так поучал ты в реченье.
Эта беда не одна,
Дружба с величьем - беда.
Всё, что блестит и шумит
Знатностью происхожденья,
Давит и в пропасть влечёт...
Будь среди равных всегда.
P.S.
Если ж ты царского рода,
Если душою атлант,
Будь среди равных, гигант!
Гениев ценит природа...
Привет с Волшебного острова Эхо!
остров
|
| |
| |
| Танец | Дата: Четверг, 2024-01-04, 10:57 AM | Сообщение # 117 |
|
Администратор
Группа: Администраторы
Сообщений: 6927
Статус: Offline
| Не то цени, что сказано, а то,
Что чувствует сказавший, - вот зерно,
В том чувстве, что живёт в нём постоянно,
А временное - хрупко и обманно.
Сенеке от эхо
За друга жизнь не жаль свою отдать.
Счастливец, кто себя вернул ему -
Единственному другу,
Одному -
Плоды души и сердца благодать.
И средство приворотное лови,
Без снадобий и трав седой знахарки:
Не уповай на щедрые подарки,
Коль хочешь, чтоб любили, так люби!
Не напоказ, не в долг любовь давая
Любимому иль другу, но сгорая!
Чтоб другом стать Сенеке на пути,
Покинь болота будничных хлопот,
Ковчег построй,
планету,
прочный плот,
И другу...
дружбу сердца посвяти.
Книгоиздательство
|
| |
| |
| Белоснежка | Дата: Вторник, 2024-02-27, 3:48 PM | Сообщение # 118 |
|
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 7630
Статус: Online
| Эхо Сенеки
Прислушайся, всего успеть не сможешь,
Но главное - в душе приобрети
Спокойный дух, нет ничего дороже!
Вот лучший друг, что рядом на пути.
*
Не думай, что смерть впереди поджидает,
Она позади, -
каждый прожитый год
Ей отдан на милость, но тот побеждает,
Кто ищет в себе мысли зоркой восход.
Копи жизни время, не трать понапрасну,
Его отнимают, но ты сохраняй
Для жизни души, пусть свободно и ясно
Живёт.
Если ж нет, на себя и пеняй.
А станешь откладывать,
- жизнь и промчится,
Едва ли успеешь понять, - жил зачем?
Как зёрна минутки сбирай, по крупицам.
Иначе уйдёшь ты из жизни ни с чем.
***
Всё в долг нам даруется,
Время лишь - наше!
Но тратим порой на безделье его, -
Сокровище жизни!
С пустою поклажей
Приходим, когда уже… всё решено...
«...Вот величайший из врачевателей восклицает: «Жизнь коротка, искусство длинно». Вот Аристотель предъявляет природе претензию, мало приличествующую мудрецу: «Иным животным она по милости своей настолько удлинила век, что они переживают по пять, а то и по десять поколений; а человеку, рождённому для великих дел, положила конец куда скорейший».
Нет, не мало времени мы имеем, а много теряем. Жизнь дана нам достаточно долгая, и её с избытком хватит на свершение величайших дел, если распределить её с умом. Но если она не направляется доброю целью, если наша расточительность и небрежность позволяют ей утекать у нас меж пальцев, то когда пробьёт наш последний час, мы с удивлением обнаруживаем, что жизнь, течения которой мы не заметили, истекла...»
Привет с Волшебного острова Эхо!
остров
|
| |
| |
| MгновениЯ | Дата: Четверг, 2024-03-07, 9:37 PM | Сообщение # 119 |
|
Ковчег
Группа: Администраторы
Сообщений: 18846
Статус: Offline
| Письмо CXX
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Твое письмо блуждает с одного вопроса на другой, но потом останавливается на одном и требует на него ответа: «Откуда берется у нас знание блага и честности?» — Многие считают, что благо и честность — вещи разные, мы же только отделяем одно от другого. Вот что я имею в виду. (2) Некоторые полагают, будто благо — это то, что полезно, то есть прилагают это имя и к богатству, и к лошади, и к вину, и к обуви — до того дешевым становится у них благо, до таких низин опускается. Честным называют они все, в чем присутствует неукоснительное выполненье долга: преданную заботу об отцовской старости, помощь другу в бедности, отважный поход, разумное и умеренное предложение в сенате. (3) Мы тоже не считаем благо и честность за одно, хотя они едины. Без честности нет блага, а что честно, то непременно благо. В чем между ними разница, я говорил не раз и считаю излишним повторять. Скажу одно: нам не кажется благом то, чем можно воспользоваться во зло, — а ты сам видишь, как часто злоупотребляют богатствами, знатностью, могуществом.
Теперь вернусь к тому, о чем ты просишь сказать: откуда у нас впервые берется знание блага и честности. (4) Природа не могла научить нас: она дала нам семена знания, но не само знание. Некоторые утверждают, будто мы напали на это знание случайно; однако невозможна поверить, чтобы у кого-нибудь перед глазами вдруг возник образ добродетели. Нам кажется, что он создается благодаря наблюдению и сравнению часто совершаемых поступков; наши полагают, что и честность и благо постигаются посредством аналогии. Это слово, коль скоро латинские грамматики дали ему права гражданства, не следует, по-моему, осуждать и высылать на родину, и я буду пользоваться им не только как принятым, но и как общеупотребительным. (5) Вот что такое эта аналогия. Узнав, что есть здоровье тела, мы подумали, что есть и некое здоровье духа. Узнав о телесной силе, мы сделали вывод, что есть и крепость духа. Нас поразили милосердные, человечные, смелые поступки, мы увидели в них совершенство и восхитились им. Но под ними скрывалось множество пороков, таившихся под блистательной внешностью некоторых поступков, — и мы этих пороков не заметили. Ведь природа велит преувеличивать все достойное хвалы, и всякий видит славу большей, чем она есть. Вот откуда и взяли мы образ величайшего блага.
(6) Фабриций отверг золото царя Пирра: он мог презреть царские богатства — и это было для него ценней любого царства. И он же, когда врач Пирра пообещал дать царю яд, предупредил Пирра, чтобы тот опасался козней. Не дать богатствам победить себя, не побеждать ядом — для этого нужна равная высокость духа! Мы восхищаемся величием мужа, не прельстившегося ни посулами царя, ни посулами погубить царя, мужа, верного благим примерам и — самое трудное! — на войне чуждого преступлений, верившего, что есть вещи, которые не дозволено делать даже врагу, и в крайней бедности, которую он сделал лучшим своим украшением, гнушавшегося золотом не меньше, чем ядом. «Живи моим благодеяньем, Пирр, — сказал он, — и радуйся неподкупности Фабриция, прежде так печалившей тебя!» (7) Гораций Коклит1 один перегородил узкий мост и приказал отрезать сзади путь, — лишь бы ему самому не дать дороги врагам! И он сопротивлялся их натиску, покуда не затрещали сорванные мощным обвалом брусья. Тогда он оглянулся и, убедившись, что принял на себя опасность и спас от опасности отчизну, сказал: «Пусть, кто хочет, гонится за мной этим путем!» Тут он кинулся с моста, но, равно заботясь о том, чтобы сохранить в быстрине потока и жизнь, и оружье, не бросил украшенных недавней победой меча и щита; так и вернулся он к своим, невредимый, словно прошел по мосту. (8) Эти и подобные им деянья и являют нам образ добродетели.
Я прибавлю такое, что может показаться странным: иногда зло делало виднее красоту честности, и прекраснейшее ярче блистало рядом с безобразным. Ты ведь знаешь, что есть пороки, смыкающиеся с добродетелями, а самое постыдное, самое пропащее похоже порой на должное и правильное. Так расточитель прикидывается щедрым, хотя между умеющим одарять и не умеющим беречь — разница огромная. Есть, я повторяю, немало людей, которые не раздают, а разбрасывают; я не назову, мой Луцилий, щедрым того, кто враг своим деньгам. Равнодушие притворяется уступчивостью, наглость — смелостью. (9) Такое сходство заставило нас быть внимательней и различать близкое по внешности, но не тождественное по сути. Наблюдая прославившихся великими деяньями, мы начали примечать, кто совершил его мужественно и благородно, ничуть не колеблясь, — но всего лишь однажды. И увидев одного храбрым на войне и робким на форуме, другого — мужественно сносящим бедность, но трусливо — поношение, мы стали хвалить поступок, но презирать человека. (10) А третьего мы видели благосклонным к друзьям, терпимым к врагам, безупречным и добросовестным в делах частных и государственных; видели, как во всем, что приходится выносить, ему хватает терпения, а везде, где нужно действовать, — разумности; как он раздает щедрой рукой, когда нужно оделить многих, как он настойчив и упорен, когда нужно трудиться, и силою духа одолевает усталость тела. К тому же он всегда одинаков, и верен себе в каждом поступке, и хорош не по намеренью, а потому что усовершенствовал свой нрав и не только может поступать как должно, но и не может поступать иначе. И мы поняли, что перед нами образец совершенной добродетели. (11) Ее мы разделили на части; оказалось, что следует обуздать желания, подавить боязнь, разумно заботиться о предстоящих делах, раздать все, что должно быть отдано; мы постигли, что такое воздержность, мужество, разумность, справедливость, и определили, в чем долг каждой из них. Но из чего мы поняли, что такое добродетель? Нам показали ее присущие такому мужу последовательность и красота, и постоянство, и согласие во всех делах, и величие, превзошедшее все виденное нами. Отсюда же мы поняли, что такое блаженная жизнь, текущая без бурь и зависимая лишь от собственной воли. (12) Как это стало нам ясно? Я скажу. Никогда тот достигший совершенной добродетели муж не проклинал фортуну, никогда не печалился, принимая удары случая, но считая себя гражданином мира и солдатом, переносил все труды, словно ему приказал начальник. Что бы ни стряслось, он принимал все не с негодованьем, как беду, насланную враждебным случаем, а как нечто ему самому порученное. «Каково бы оно ни было, — говорил он, — но оно мое; пусть оно трудно, пусть тягостно, — будем и в этом деле усердны». (13) И не могло не стать ясно, сколь велик тот, кто ни от каких невзгод не застонал, ни разу на свой рок не пожаловался; многих он заставил понять, каков он, и блистал ярко, словно свет во мраке, а своей кротостью, и мягкостью, и справедливостью во всех делах божественных и человеческих он привлек к себе все души. (14) Собственная его душа была совершенна и поднялась до крайних своих пределов, так что выше нее был только дух бога, частица которого и излилась в эту смертную грудь. А она никогда не бывает более божественной, чем в то время, когда думает о своей смертности, знает, что человек затем и рожден, чтобы выполнить труд жизни, и что это тело — приют не постоянный, а временный и даже кратковременный, который придется покинуть, едва хозяин сочтет тебя тягостным гостем. (15) Повторяю, мой Луцилий: главный признак души, явившейся свыше, — это если всё, среди чего она обитает, кажется ей низким и тесным, если она не боится выйти вон. Ведь кто помнит, откуда он явился, тот знает, куда уйдет. Неужто мы не видим, как много неприятного мучит нас, как мало подходит нам это тело? (16) Мы жалуемся то на голову, то на желудок, то на грудь и горло; то нас мучат сухожилия, то нога, потом понос, потом простуда; иногда крови мало, иногда — слишком много; со всех сторон нас донимают и гонят прочь. Так бывает со всеми, кто живет не у. себя. (17) А мы, получив в удел такое хилое тело, простираем свои замыслы на вечность, надеемся на самый долгий срок, какой только случалось прожить человеку, и не довольствуемся никаким богатством, никаким могуществом. Что может быть бесстыднее и глупее? Близким к смерти, даже умирающим, нам всего мало! А ведь мы с каждым днем все ближе к последнему, и каждый час торопит нас туда, откуда нам суждено упасть. (18) Взгляни, как слеп наш ум! То, что считаю я будущим, происходит сейчас, и наибольшая часть его — все время, которое мы прожили, — уже позади. Мы заблуждаемся, когда страшимся последнего дня: ведь каждый день вносит долю в нашу смерть! Усталость — не от того шага, на котором мы падаем без сил: он только ее обнаруживает. Последний день лишь приходит к смерти, а идут к ней все подряд. Она уносит нас не сразу, а малыми долями.
Потому-то великая душа, зная свою высшую природу, старается и на этом назначенном ей месте нести службу честно и усердно и все вокруг считает не своим, а только взятым на подержанье, и пользуется им, подобно заезжему и спешащему прочь гостю. (19) И если мы увидели в ком-нибудь такую стойкость, то как может не возникнуть у нас образ души необычайных свойств, особенно когда постоянство, о каком я говорил, доказало нам подлинность ее величия? Все истинное остается неизменным, все ложное краткосрочно. Есть люди, которые бывают попеременно то Ватиниями, то Катонами; то для них Курий2 недостаточно строг, Фабриций недостаточно беден, Туберон недостаточно скромен и невзыскателен, — то они богатствами бросают вызов Лицинию, обедами — Апицию, удовольствиями — Меценату. (20) Первый признак больной души — колебания и непрестанное метанье от показной добродетели к искренно любимым порокам.
То вдруг двести рабов у него, то не больше десятка,
То о царях говорит и тетрархах высокие речи,
То вдруг скажет: «Довольно с меня, был бы стол, хоть треногий,
Соли простая солонка, от холода грубая тога!»
Дай ты ему миллион, как будто довольному малым, —
И в пять дней в кошельке ничего!3
(21) Многие таковы, как описанный здесь Горацием Флакком, никогда не похожий на самого себя и всегда бросающийся из стороны в сторону. Я сказал «многие», — нет, почти что все. Нет таких, чтобы день ото дня не меняли и замыслы, и желания: то хочется иметь жену, то любовницу; то мечтают царствовать, то стараются быть услужливей раба; то надуваются до того, что все их ненавидят, то сжимаются и становятся ниже тех, что лежат на земле; деньги то швыряют, то гребут. (22) Этим-то изобличается безрассудство души: каждый раз она другая, непохожая на себя, — а ничего позорней, по-моему, нет. Поверь мне, великое дело — играть всегда одну роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики. То мы покажемся тебе бережливыми и степенными, то расточительными и тщеславными. Мы то и дело меняем личины и берем противоположную той, какую сбросили. Так потребуй от себя одного: каким ты показал себя вначале, таким оставайся до конца. Сделай так, чтобы тебя хвалили, а не сможешь — так хоть чтобы узнавали. А то порой о человеке, с которым виделись вчера, по праву можно спросить: «Кто это?» Так мы меняемся!
Будь здоров.
Желаю Счастья! Сфера сказочных ссылок
|
| |
| |
| Просперо | Дата: Пятница, 2024-03-08, 7:56 AM | Сообщение # 120 |
Ковчег
Группа: Модераторы
Сообщений: 6131
Статус: Offline
| Цитата MгновениЯ ( ) Сделай так, чтобы тебя хвалили, а не сможешь — так хоть чтобы узнавали.
???
Этим-то изобличается безрассудство души: каждый раз она другая, непохожая на себя, — а ничего позорней, по-моему, нет.
Поверь мне, великое дело — играть всегда одну роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики.
То мы покажемся тебе бережливыми и степенными, то расточительными и тщеславными.
Мы то и дело меняем личины и берем противоположную той, какую сбросили
Кто же достоин хвалить многоликого Шиву?
Кто превозмог порок за своим болевым порогом?
Кто перепутал роль - а голый король и правда - красиво?
Кто не сильнее себя, а намерен бороться с Богом?
...как бы отнять незаметно стрелу у Принцессы-Лягушки?
Сжечь её сменную кожу и - вновь танцевать от печки.
...как неприлично он многолик - Александр Сергеевич Пушкин!
О, не пытайся ему подражать на болотце у Черной речки.
В сердце каждого человека живет ребенок будущей души
Сообщение отредактировал Просперо - Пятница, 2024-03-08, 8:04 AM |
| |
| |
•Новые сообщения ·
Правила
•Поиск•]
Традиции Галактического Ковчега тут!
.
.
.
..
