Союз пифагорейцев никогда не прекращал своей духовной работы, ведется она и по сей день многими учениками великого посвящённого. В числе последователей и наши мастера проекта сотворчества "Галактический Ковчег". В развитие идей Пифагора сотворчеством созданы и страницы сайтов:
- Универсальный Закон двойственного отношения (Идея строения мира, выраженная в науке - Монадология - принадлежит мысли Пифагора), науку создал д.ф.н. М. Беляев
Все это делается для возрождения наследия Пифагора, прежде всего, этики и основ философии целостного мировосприятия. Вы можете так же совершить путешествие в Море Пифагора!
Пифагор впервые развил учение о Космосе, заложив основу монадологии, современной квантовой теории строения материи.
Важнейшие открытия сделаны им в областях математики, музыки, оптики, геометрии, астрономии, теории чисел, теории суперструн (Земного монохорда), психологии, педагогики, этики. Философия Пифагора основывается на знании законов взаимосвязи видимого и невидимого миров, единства материи и духа, на утверждении бессмертия душ и их постепенном очищении посредством переселения (теория инкарнации).
С именем Пифагора связано множество легенд, а его ученики стали выдающимися людьми. Именно благодаря их трудам до наших дней дошли основы Учения Пифагора, высказывания, этические и практические советы, духовные сказки и теоретические постулаты Пифагора.
Слово твое, Пифагор, не иссякнет вовеки! Тайное Слово Учения мир охранит, Жемчуг волшебный, для душ человечьих Магнит! Золото слов твоих - звездные, млечные Реки.
Добавление к указанным на странице сайта источникам http://www.nsu.ru/classics/plato/pythagoras.htm РАННИЙ ПИФАГОРЕИЗМ Источник: Фрагменты ранних греческих философов Издание подготовил А.В. Лебедев. М., 1989.
Новые книги: "Дары Пифагора" и "Море Пифагора" - в библиотеке Семи Морей. ***********
Тема перемещена из раздела форума - Семь Морей
Единство - Закон Богов
Дата: Среда, 2011-03-16, 10:16 PM | Сообщение # 21
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 6116
Статус: Offline
Высоко на небосводе, По лучам Великой Мысли Живут Ангелы и Боги Звезды пробуждая к жизни. В своих сферах обитают, В замках сказочно красивых. Утро с песен начинают, Улыбаются счастливо. Головой всегда к востоку Там, где вскоре разольется И с горы сойдет потоком Их Божественное Солнце. Живет каждый по законам, Соревнуясь в звуках чистых, Их вибрации с пеленок Нежно трепетны, лучисты. В золотых одеждах света Любовь мощью озаряет И до самого рассвета Гостей Боги принимают. Высоко на небосводе По лучам Великой Мысли Водят Боги хороводы, Да раскладывают «Числа». Воспевать всегда Вас буду На Земле, святой и грешной, Чтобы весь народ, повсюду Начал славить Святость в песнях.
Дата: Пятница, 2011-03-25, 8:31 AM | Сообщение # 23
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 7603
Статус: Offline
Пифагорейские Золотые стихи с комментарием Гиерокла/
Пер. с древнегреч. И.Ю. Петер. - М.: Алетейа, Новый Акрополь, 2000. - 160 с. ISBN 5-89321-057-3
"Пифагорейские Золотые стихи" - уникальный источник, дошедший до нас через многие века, который содержит учение пифагорейской школы в его первоначальной чистоте. "Золотые стихи" - это свод заповедей времен древнего пифагореизма. В емкой символической форме в них излагаются основы правильного образа жизни и пути к божественной мудрости. Большой интерес представляет "Комментарий к Пифагорейским Золотым стихам" неоплатоника Гиерокла (начало V в. н.э.). Гиерокл, основоположник александрийского неоплатонизма, раскрывает содержание "Золотых стихов" с позиций эклектической философии в русле неоплатонического и пифагорейского учений. УДК 141.13 ББК 87.3
ЗОЛОТЫЕ СТИХИ
Прежде всего почитай бессмертных богов, соблюдая Их старшинство согласно закону, и верным будь клятве, Славных героев, подземных демонов чти по закону, Мать и отца уважай, проявляй внимание к ближним, 5 С теми, кто доблестью всех превосходит, поддерживай дружбу. Делать старайся полезное людям и следуй советам. Не обижайся, сколь можешь, на друга за мелкий проступок: Где, как известно, необходимость, там и возможность. Все это так и запомни. И не предавайся обжорству, 10 Сон ограничь, научись обуздывать гнев и желанья. Не совершай ни сам, ни с другими постыдных деяний, Пусть - что важнее всего - твоим главным судьей станет совесть. Быть всегда в словах и поступках стремись справедливым И никогда старайся себя не вести безрассудно, 15 Но запомни, что неотвратима для смертных кончина И что богатство то прибывает, то убывает. Смертным по воле богов могут выпасть на долю страданья - Ропот смири на судьбу, каким бы ни был твой жребий, И утешенье себе постарайся найти, если можешь. 20 Помни, что честные люди подвержены меньше невзгодам. Много люди слышат и добрых и злых разговоров - Веры слепой не питай, но и не оставляй без вниманья, Не раздражайся, узнав, что обман принимают за правду. То же, что я говорю, всегда исполнить старайся: 25 Веры к тому не имей, чьи слова и дела ненадежны, Сам же лишь то говори, что сочтешь из всего наилучшим. Прежде чем делать, подумай, иначе получится глупо. Бедные люди ведут себя порой неразумно, Ты же делай лишь то, о чем сокрушаться не будешь. 30 Не занимайся тем делом, в котором ты необразован, Но изучай то, что нужно, и жизнь твоя будет прекрасной. Должно оставить беспечность, коль дело пойдет о здоровье. Меру важно во всем соблюдать - в еде и напитках И в упражненьях для тела, и мера есть то, что не в тягость. 35 Образ жизни старайся вести нероскошный и чистый, Остерегайся деяний, которые вызовут зависть. Не допускай непомерных расходов, как низкий душою, Но и не слишком скупись. Основа всего - это мера. Все дела сначала обдумай, чтоб не было хуже. 40 В успокоительный сон не должно тебе погружаться, Прежде чем снова не вспомнишь о каждом сегодняшнем деле: В чем провинился? Что смог совершить? И чего не исполнил? Перебери все в уме, начиная сначала, и после Радуйся добрым делам и себя укоряй за дурные. 45 Так поступай и усвой, к чему ты должен стремиться, Так ты найдешь пути достиженья божественных качеств. Именем клятву даю открывшего нам четверицу, Неиссякаемой жизни источник. Берись за работу, Лишь помолившись богам о ее окончании. Помни, 50 Так мирозданья бессмертных и смертных устройтво постигнешь, Что в вещах преходяще и что в вещах неизменно, Всюду познаешь, насколько возможно, единство природы, Мысли пустые оставишь и скрытое прежде откроешь. Станет понятно: несчастные люди приносят страданья 55 Сами себе, они слепы и глухи, хотя им доступен Путь совершенства, и мало кто знает спасенье от бедствий. Эта несчастная участь лишает смертных рассудка, Злая судьба постоянно бросает их с места на место. Скрытый раздор, этим людям присущий, сопутствуя бедам, 60 Губит их. Не вызывай его, но избегай, уклоняясь. Зевс, отец! Поистине ты уберег бы от бедствий, Если б раскрыл у каждого высшей природы начало! Ты же будь твердым: божественный род присутствует в смертных, Им, возвещая, священная все открывает природа. 65 Если не чуждо это тебе, ты наказы исполнишь, Душу свою исцелишь и от множества бедствий избавишь. Яства, сказал я, оставь те, что я указал в очищеньях И в избавленье души, ко всему подходи с размышленьем И руководствуйся подлинным знанием - лучшим возничим. 70 Если ты, тело покинув, в свободный эфир вознесешься, Станешь нетленным и вечным и смерти не знающим богом.
Гиерокл
Комментарий к Пифагорейским Золотым стихам
Философия - это очищение и совершенствование человеческой жизни; очищение от неразумия материи и смертного тела, и совершенствование как возвращение блаженства, возвышающее человека до божественного подобия. Путь к этому - добродетель, которая избавляет от неуравновешенности переживаний, и истина, сообщающая одаренным людям божественный образ. Поэтому в отношении философии, нацеленной на наше очищение и совершенствование, должны существовать краткие правила, точные определения, чтобы мы по порядку и верным путем достигли предела благоденствия. Важнейшими из таких правил, относящихся к философии в целом, мы считаем пифагорейские стихи, справедливо называемые "Золотыми". Эти общие наставления охватывают всю практическую и теоретическую философию и показывают, как стать доблестным и истинным, очиститься и уподобиться божеству и, как говорит платоновский Тимей*, точно передающий пифагорейское учение, став целым и совершенным, вернуться к идее первоначального состояния.
__________________ * Платон. Тимей, 42 Ь.
Пифагорейские стихи начинаются с наставлений в практической добродетели. Сначала нужно привести в порядок наше неразумие и беспечность, затем приступить к познанию божественного. И подобно тому, как невозможно больными глазами смотреть на яркий свет, так для души, чуждой добродетели, бесполезно искать свое отражение в сиянии истины, ибо нельзя нечистому постигнуть чистое. Практическая философия дает добродетель, умозрительная философия - истину; в этих стихах практическая философия также называется добродетелью человека, теоретическая философия воспевает в них божественное совершенство, и вывод о значении общественных деяний гласит: Так поступай и усвой, к чему ты должен стремиться, Так ты найдешь пути достиженья божественных качеств.* ________________________________ * Пифагорейские Золотые стихи, строки 45-46.
Итак, сначала нужно стать человеком, а потом богом. Гражданские добродетели делают человека благородным, а знания, ведущие к божественному совершенству, богоподобным. При восхождении малое предшествует великому, так же и наставления в добродетели в начале пифагорейских стихов учат нас восходить от добродетельной жизни к божественному подобию. Стихи построены так, чтобы, прежде чем открывать другие книги, читатели увидели существо философии. Стихи названы "Золотыми", потому что они прекрасны и божественны, как, различая века по содержанию, золотым веком мы называем время, когда жили самые великие люди. Золото есть нечто подлинное, без примеси земли, как и родственные ему серебро, медь и железо, из которых золото, не покрываясь ржавчиной, выделяется своей природой, прочие же превращаются в ржавчину, соединяясь с землей. Если понимать под ржавчиной порочность, то праведный, чистый век и непорочный характер справедливо называют золотыми. Также и этим стихам дали название "Золотых" и "Божественных", потому что все в них прекрасно. В них не так, как в других стихах, где одно удачно, а другое плохо, но во всем равно проявляется чистота, ведущая к божественному подобию и открывающая высшую цель пифагорейской философии, как станет ясно в подробном объяснении. Так что начнем сначала. .
Дата: Пятница, 2011-03-25, 8:32 AM | Сообщение # 24
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 7603
Статус: Offline
I.1 Прежде всего почитай бессмертных богов, соблюдая Их старшинство согласно закону...
Поскольку главная добродетель - определенное божественной природой благочестие, то в стихах на первом месте по праву стоят наставления в благочестии: как почитать существующих внутри мира богов соответственно их порядку, установленному законом демиурга - законом, который определил также и их сущность и поместил одних богов в первую небесную сферу, других во вторую и прочих - в третью, расположив их так, что они заполнили весь небесный свод. Знать и почитать их в порядке, определенном их создателем и творцом, значит, следуя божественному закону, воздавать им истинный почет и не преувеличивать и не преуменьшать их значение, но считать их тем, чем они являются на самом деле, видеть, какое место они занимают, и относить оказываемое им поклонение к производящему их божеству, которое справедливо можно назвать богом богов, богом самым великим и могучим. Мы лишь тогда поймем истинное значение творца мира и всемогущего бога, когда признаем, что он есть причина богов и создатель неизменных мысленных сущностей. Поэтому в стихах бессмертными богами названы сущности, постоянно обращенные мыслью к богу-творцу, вечно устремленные к его благу, нераздельные от него, для которых он - вечный источник существования и блаженства и которые суть недоступные страстям и порокам образы производящей их творческой причины. Ибо достойно бога давать бытие таким его образам, но не мысленным творениям последнего порядка, подверженным изменениям и возбужденным пороком, какими являются человеческие души, а сущностям высшего порядка - бессмертным богам. Вероятно* (* - Текст испорчен.), их назвали бессмертными богами в противоположность человеческим душам, поскольку они не умирают для блаженства божественной жизни и не предают забвению ни свою сущность, ни благость их отца. Таким превратностям подвержена человеческая душа, которая то помышляет о боге и возвращает свое достоинство, то отпадает от них. Поэтому человеческие души можно справедливо назвать смертными богами, ибо они то погибают для блаженной жизни, оставляя бога и отправляясь в изгнание, то оживают для блаженства, возвращаясь к богу; они умирают в первом случае и живут блаженной жизнью в последнем (ибо бессмертная сущность может быть причастна к смерти), но не переходя в небытие, а отступая от блаженного бытия. Смерть разумной сущности есть лишенность бога и ума, влекущая за собой в жизни чрезмерное возбуждение страстей. Незнание блага делает нас рабами зла, и освободиться от него можно лишь вновь обратившись мыслью к уму и богу. Но между так называемыми бессмертными богами и, как мы сказали, смертными богами должен быть еще некий род, более ценный, чем род людей, но уступающий богам, который связывает эти две крайности друг с другом, так чтобы вся область разумных сущностей воспринималась как нечто единое и стройное.
Это среднее звено обладает некоторым знанием о боге, и это знание не является неизменным и постоянным. Этот средний род вечно познает бога, обращаясь к нему с разных сторон, и одних он превосходит, другим уступает. Это постоянное состояние мышления ставит его выше человеческого рода; в том же, что его мышление изменчиво, этот род уступает богам, находясь по своей природе посередине между ними. Этот особый род не возвысился над людьми и не выделился из богов, опустившись по причине своей бездеятельности на ступень ниже. Ибо бог- творец установил первую, вторую и третью сущности, различающиеся своей природой, которые не смешиваются друг с другом и не перемещаются со ступени на ступень в зависимости от своих хороших или дурных качеств, ибо то, что навечно установлено в соответствии с сущностью, в свойственном этому порядке различается по родам и построено согласно с творящими причинами. И как там порядок обладает первой, средней и последней ступенью совершенной мудрости (это и есть существование мудрости, заключающееся в том, что она создает свои творения упорядочение и самым совершенным образом, так что мудрость сочетается с упорядоченностью и совершенством), так и здесь то, что возникает по первой мысли бога, должно быть первым в мироздании; то, что возникает по его менее совершенной мысли, должно занимать среднее место; то же, что соответствует пределу мышления, должно быть на последнем месте среди разумных творений. И вся эта мысленная система, как и соответствующее ее природе бессмертное тело, есть образ целого бога- творца. То, что в мироздании является первым, есть чистый образ самого высокого в мире мысленном; то, что здесь является средним, есть образ среднего там; и то, что среди разумных существ занимает третье и последнее место, есть образ предела божественной сущности в мире мысленном. В пифагорейских стихах первый род называется бессмертными богами, второй - славными героями и последний род - подземными демонами, как мы увидим чуть позже. Но вернемся к главному. Что такое закон? Каков соответствующий ему порядок и подобающая порядку честь? Закон - это ум-демиург и божественная воля, которая постоянно производит и вечно сохраняет все, что есть в мире. Законный порядок - это то, что устроено, как и бессмертные боги, отцом и создателем мира, и этот порядок одних богов делает главными, других второстепенными. Хотя во всем мысленном мироздании богам досталась самая высокая судьба, все они различны, и им в разной степени присущи божественные качества. На их место соответственно их сущности указывает порядок небесных сфер, также расположенных соответственно их существу и значению, ибо их сущность и есть закон мироздания, и порядок небесных сфер отражает их ценность. Неверно думать, будто они сперва возникли как попало и лишь потом приобрели отличия друг от друга. Напротив, они пришли к бытию упорядочение, подобно тому как части в едином живом существе, совершенном небе, различны и вместе с тем, соприкасаясь друг с другом, разделяются по видам и сохраняют свой порядок, так что невозможно представить, чтобы этот порядок изменился, ибо это равносильно его разрушению. И это не может случиться, пока их первопричина остается неизменной и постоянной, пока ей по природе свойственна такая же деятельность. Благость первопричины не приобретенная, но присуща ей изначально, и она ведет все существующее к блаженству. И нет другой разумной причины сотворения богом мира, кроме присущей ему благости. Ибо он благ, как говорит он* (* - Вероятно, Гиерокл говорит о Пифагоре), и благому чужда зависть. Прочие причины сотворения этого мира, называемые помимо благости, больше подходят для человеческих обстоятельств, чем для бога. Будучи благим по своей сущности, бог своей природой произвел прежде всего творения, в наибольшей степени ему подобные; затем - творения, обладающие меньшим подобием; и третьим и последним из всего, что достойно быть его творением, он произвел творения, в наименьшей степени ему подобные. Сущности сотворенного мира изначально был свойственен порядок, ибо то, что выделялось своей природой, оказалось впереди того, что было хуже - как в устройстве мира в целом, так и в разделении родов на виды. Порядок возник в мире не случайно и не в результате изменения его первоначального устройства - неравенство возникло по законам творения, и порядок, волей судьбы доставшийся миру, отражает ценность его природных свойств. Поэтому слова "почитай... соблюдая их старшинство согласно закону" следует относить в целом как к бессмертным богам, так и к славным героям и человеческим душам. И каждый род включает множество видов, занимающих те места, которые соответствуют их качествам. Такова природа и порядок разумных сущностей. Каков же закон и подобающая ему честь? Повторяю: закон - это неизменная творческая деятельность бога, порождающая богов и сообщающая им вечный и неизменный порядок. Подобающая закону честь - это познание сущности того, чему воздается почет, и посильное уподобление этому. Ибо чем восхищаются, тому и подражают, насколько возможно, и почитание того, у кого ни в чем нет недостатка, - это восприятие исходящего от него добра. Ты почтишь бога лучше всего не принося ему жертвы, но становясь достойным постигнуть то, для чего он является источником. Как говорят пифагорейцы, ты почтишь бога наилучшим образом, если уподобишься ему духом, и всякий, кто, воздавая почет, обращается к богу как к существу ограниченному, неумышленно ставит себя выше него, и роскошные дары есть почитание бога лишь тогда, когда их приносят с мыслями, обращенными к богу. Дары и жертвы безумных - это пища огня, и их приношения - добыча для осквернителей храмов, но благочестивый ум, неизменно твердый, соединяет нас с богом. Подобное неизбежно стремится к подобному, поэтому говорят, что только мудрец - священник, только он любезен богу, только он умеет молиться. И только тот умеет воздавать почет, кто не умаляет достоинства того, что он почитает, кто жертвует в первую очередь себя, кто превращает свою душу в божественный образ, кто готовит свой ум, как храм, для принятия божественного света. Найдется ли в жизни другой материальный предмет, который ты мог бы превратить в божественный образ? Найдешь ли ты другую жертву, способную к единению с богом? Именно это свойственно прошедшей очищение разумной сущности. Как говорят те же философы, нет на земле лучшего места для бога, чем чистая душа.
Дата: Пятница, 2011-03-25, 8:33 AM | Сообщение # 25
Хранитель Ковчега
Группа: Модераторы
Сообщений: 7603
Статус: Offline
С этим согласуются и слова Пифийца* (* - Аполлон Пифийский):
Праведным смертным я радуюсь так же, как и Олимпу.
Благочестив тот, кто обладает божественным знанием, кто посвящает виновникам благ, как лучший дар, свое совершенство, кто из стремления обладать благами обращается к тем, кто их предоставляет, и почитает вечно дарующих блага тем, что делает себя способным воспринимать их. Тот же, кто почитает божество не посвящая ему себя, подносит ему в дар бесполезное внешнее богатство, но не свою личную добродетель, даря то, что не имеет к добродетели отношения. Честный человек примет богатство с радостью только тогда, когда его предлагают от чистого сердца. Об этом опять же есть изречение Пифийца. Человеку, который принес большую жертву без благочестия и спросил, угодны ли богу такие дары, бог ответил:
Предпочитаю от славного гермионийца крупинку.
Он предпочел такой роскоши самое простое, ибо оно укращено благочестивой мыслью. С ней все угодно богу, без нее богу не может быть угодно ничто. Теперь о благочестии и порядочности сказано достаточно. Поскольку закон мироздания надежно сохраняется, а его стража древние иносказательно называли клятвой, то естественно за вышесказанным, как следствие этого, сочинение прибавляет призыв относительно клятвы.
II.2 ...и верным будь клятве...
Выше мы показали, что закон есть деятельность бога, пребывающая вечно неизменной, которая постоянно приводит все существующее к бытию. Теперь соответственно закону мы можем назвать клятвой причину, поддерживающую мир в неизменном состоянии и таким образом скрепляющую его, поскольку связанное верностью клятве сохраняет законный порядок, так что неизменность благого порядка творения является результатом творящего закона. Главное дело божественной клятвы - сохранение неизменности мира, как это предписано законом, и клятва лучше всего соблюдается теми, кто постоянно мыслит бога. Если же кто-либо то обращен мыслью к богу, то уклоняется от божественного знания, то в этом случае он также нарушает и клятву, и те, кто вновь обращается к богу, снова соблюдают клятву. Соблюдение божественных законов здесь называется клятвой, связывающей с богом-творцом и ставящей в зависимость от него все то, что по своей природе способно его познавать. То, что всегда следует богу, всегда соблюдает клятву; то же, что иногда отступает от него, проявляет нечестивость по отношению к клятве, не только нарушая установленный божественным законом порядок, но и подрывая веру в божественную клятву. Такова присущая разумным творениям клятва, обязующая следовать своему творцу и создателю и не нарушать установленные им законы. Клятва же в обычной жизни есть след той клятвы, и она направляет к истине тех, кто употребляет ее должным образом. Двусмысленное в людских стремлениях она делает определенным, заставляет быть последовательным в словах и делах, открывая подлинное в совершившемся и требуя постоянства в том, что еще только должно совершиться. Поэтому следует более всего почитать клятву, являющуюся первой по своей сущности, ибо она сохраняет вечность, и человеческую клятву, как ее образ, помогающую в людских делах, которая после той клятвы сохраняет для нас постоянство и истину и сообщает благородный характер почитающим ее так, как должно. Почитанием клятвы может быть только неуклонное, насколько возможно, ее соблюдение, которое приобщает, как добровольно выбранная судьба, почитающих клятву к божественным качествам постоянства и истины. Верность первой и неизреченной клятве могут вновь обрести обращением к богу те, кто искупает нарушение божественной клятвы очищающими добродетелями, а нерушимость клятвы, относящейся к повседневным делам, сохраняют гражданские добродетели. Только обладающие ими могут сохранить верность клятве в житейских делах, а порок, отец клятвопреступления, пренебрегает клятвой из-за непостоянства нрава. Действительно, как жадный к деньгам может почитать клятву, накапливая и тратя деньги? Может ли невоздержанный или трусливый человек сохранять верность клятве? И если каждый из них увидит преимущества в своих недостатках, не откажется ли он от почитания клятвы, променяв божественные качества на смертные и тленные? У тех же, кто в полной мере наделен добродетелями, почитание клятвы может сохраняться лучше всего. Лучший способ соблюдать почитание клятвы - не употреблять ее слишком часто и беспорядочно, или по случайным поводам, или когда приходится к слову, или для подтверждения рассказа, но обращаться к ней, по возможности, в крайних и важных случаях, тогда, когда нет другого доказательства правды кроме истинности клятвы. Собеседники поверят нам, если наше поведение будет соответствовать клятве и если ни у кого не останется сомнений, что дела человеческие не окажутся для нас более важными, чем истина, независимо от того, дадим ли мы в этом клятву или нет. Слова "Верным будь клятве" предписывают не только соблюдать клятву, но и воздерживаться от нее. Мы соблюдем верность клятве, если не будем злоупотреблять ею. Частое обращение к клятве легко переходит в клятвопреступление, почитание клятвы сопутствует сдержанности в ее употреблении. Пусть человек либо не клянется, либо, если клянется, пусть соблюдает клятву, и язык не будет по привычке опережать разум, и рассудок не будет помрачен из-за несдержанности чувств. Эту привычку исправит добрый нрав, и от неумеренности чувств избавит воздержание от клятвы. Почитанию богов, о котором говорилось выше, должна сопутствовать святость клятвы, как неизменное свойство и спутник благочестия, и сама клятва есть страж божественного закона для всего мироздания. Итак, уважай закон, следуя его порядку, и почитай клятву, не пользуясь ей необдуманно, с тем чтобы, перестав обращаться к ней, ты привык соблюдать ее. Ибо почитание клятвы - важная часть благочестия. Вот и все о первом роде высших существ, о божественном законе, который предшествует мирозданию, и о сопутствующей ему клятве. Поскольку следующий после богов род, который мы называем ангельским, следует почитать на втором месте, сочинение добавляет:
Это второй род разумных сущностей, заполняющий пространство между бессмертными богами и людьми и соединяющий последних с первыми. Разумным сущностям этого рода, поскольку они являются вторыми, следует воздавать почет во вторую очередь, относя также и к ним слова "почитай... соблюдая их старшинство согласно закону". Все значение этого почитания заключается в знании сущности почитаемого, и из этого знания наилучшим образом находятся слова или действия, подобающие предмету почитания. Ибо как человек может общаться с теми, кого он не знает? Как он принесет дар тем, чье истинное значение ему неизвестно? Таким образом, первая и подлинная почесть, относящаяся и к славным героям, есть знание их сущности и старшинства, а также соответствующей деятельности и сообщаемого ими миру совершенства. Воздавать почет следует всегда соответственно сущности, и это возможно лишь благодаря знанию о ней. Когда мы поймем природу и старшинство всех героев, тогда воздадим им почет по закону. Мы будем почитать не тех, кто уступает человеческой сущности, но лишь самых лучших по природе или из равных нам - обладающих выдающейся добродетелью. Из тех, кто превосходит нас своей природой, самым главным и важным является бог-творец, почитаемый несоизмеримо выше всех остальных. В мире же первыми после бога являются те, кто сотворен им и кто стоит после него, неизменно помышляя о нем и отражая душой, свободной от страстей, нисходящую от творческой причины причастность к благу. В "Пифагорейских Золотых стихах" их называют бессмертными богами, ибо они не умирают и не лишаются божественного подобия, но пребывают в нем вечно и неизменно. Средними по своей сущности и по воздаваемому почету являются, как они называются в стихах, славные герои, постоянно обращенные мыслью к демиургу и освещенные исходящим от него блаженством, но не подобно богам, а иначе, претерпевая изменения. Становясь беспорочными в средней степени единения с богом, они делают разнообразные попытки приблизиться к нему и одновременно разделяют и сочетают неизменное и нераздельное созерцание первоначал со своим раздробленным восприятием, полагая высшую степень созерцания первоначал началом своего посвящения. Поэтому их и называют славными героями, славными - потому что они благи и всегда лучезарны, никогда не впадают ни в порок, ни в беспамятство, и героями - потому что они страстные диалектические почитатели бога, поднимающие и возвышающие нас от земной жизни к божественному царству. Их также принято называть добрыми демонами, как опытных и сведущих в божественных законах, а иногда и ангелами, ибо они являют и возвещают нам устои блаженной жизни. И часто мы, обладая троякими представлениями, разделяем весь средний род на три части: ближайшую к небесам мы называем ангелами, прилегающую к земным созданиям - героями, и одинаково отстоящую от этих крайностей - демонами, как и Платон это делает во многих местах. Некоторые называют средний род одним словом - ангелами, демонами или героями по вышеназванным причинам, как здесь сочинение называет средний род славными героями, которые находятся в том же отношении к первому роду, как свет к огню или сын к отцу. Поэтому героев справедливо именуют еще и детьми богов, ибо они родились не от земного брака, но происходят от однородной с ними причины, подобно тому как свет соответствует сущности светящегося тела - свет ясный и чистый, вслед за которым мы постигаем свет, объятый тенью и помраченный тьмой. Ему соответствует третий, человеческий род - своей склонностью впадать в порок и беспамятство, из-за которых человек отступает от постоянного помышления о боге. Человек уступает вечно обращенным мыслью к богу в том, что может отступать от помышления о боге, и превосходит неразумные существа тем, что может обращаться мыслью к богу, будучи вновь призван к божественному знанию, когда он присоединяется к сонму богов, оставив земную злобу и сбросив человеческие чувства. И тогда удостоенный приобщения к божественному поистине заслуживает почтения и от нас, ибо он украсил равную природу причастностью к более совершенной сущности. Любящему бога следует почитать все сколько- нибудь подобное ему, присуще ли этому предмету подобие извечно или он приобрел это подобие деятельным упражнением с какого-то времени, подобно добродетельным людям, о которых поучают дальше пифагорейские стихи.
Дата: Понедельник, 2011-04-04, 1:51 PM | Сообщение # 27
Ковчег
Группа: Администраторы
Сообщений: 18835
Статус: Offline
IV. 3 ...подземных демонов чти по закону...
Человеческие души, украшенные правдивостью и добродетелью, называются демонами, ибо они сведущие и знающие. В отличие от демонов по природе, составляющих средний род, их называют подземными, как способных жить среди людей на земле, вселяться в земные тела и обитать под землей (телесностью). Демонами их называют для того, чтобы отличать их от дурных и невежественных людей, которые несведущи и не являются демонами, и подземными - чтобы отличать их от вечно сведущих и вечно обладающих знанием существ, которые по своей природе не могут жить среди людей на земле или вселяться в земные тела. Наименование "подземный демон" относится к тому, кто, будучи по природе человеком, стал по характеру демоном, поскольку третий род собственно называется земным, как последний среди мысленных сущностей и обращенный к земной жизни. Первый род был небесным, второй - эфирным. И поскольку все люди в этом отношении являются подземными и разумными, но не все - демонами или мудрецами, стихи, справедливо добавив, назвали мудрых людей подземными демонами. Не все люди мудры, и не все мудрецы - люди, но и славные герои, и бессмертные боги, превосходя людей своей природой, являются и мудрыми, и благими. Таким образом, стихи советуют почитать людей, стоящих рядом с божествами разных родов: людей, равных демонам и равных ангелам, и людей, подобных славным героям. Не следует думать, будто стихи советуют почитать некий злой род демонов, как может показаться из обычного употребления этого слова. Вообще человеку, поклоняющемуся богу и сознающему свое достоинство, не пристало почитать то, что ниже человеческой сущности. Самого же человека мы не будем почитать после высших существ, если он не подобен им и не включен в сонм богов. Какой же почет подобает также и подземным демонам? Сочинение говорит: законные деяния. Это значит следовать наставлениям, которые они оставили нам, соблюдать их заповеди, как законы, идти по тому пути в жизни, который прошли они сами, решили указать нам и постарались сохранить для следующих поколений, как непреходящее отеческое достояние, записав ради общей пользы в книгах основания добродетелей и устои истины. Следовать и подчиняться им в жизни - значит оказывать им более истинный почет, чем щедрое возлияние или богатая жертва. Таков почет, подобающий высшим существам от демиурга, средней области небес и эфирных родов и до добродетельных людей. Поскольку нужно учитывать также и отношения в жизни, например, с родителями и родными (они не являются всецело благими, но всецело заслуживают почтения ради ценности родственной связи), то стихи добавили:
V. 4 Мать и отца уважай, проявляй внимание к ближним...
Стихи рекомендовали поклоняться совершенным людям, как высшим и божественным, и советуют почитать родителей и всех близких родственников за одно только родство. Чем для нас в вечном сообществе являются высшие существа - небесные боги, занимающие место родителей, и герои вместо почтенных родных - тем в земной жизни для нас служат родители и родные, как самые близкие родителям и потому почитаемые после них. Как нам почитать также и их? Не построить ли свою жизнь в соответствии с их образом мыслей, так, чтобы думать и делать все, что бы они ни пожелали? Но так воспитание добродетели может превратиться в стремление к пороку, если родители оказались бы дурными людьми. Будем ли мы во всем презирать их, осуждая порочность? Так как же нам следовать этому закону? Можем ли мы, не почитая божественный лик родителей или полубожественный лик близких, не быть нечестивыми по отношению к тем, чьим подобием мы их считаем? Таким образом, добродетель, которую, как нам представляется, мы проявляем в неповиновении родителям, превращается в худший порок - нечестивость. Но слушаясь родителей, как нам вновь не отступиться от благочестия и других добродетелей, если окажется, что из-за нравственной испорченности они наставляют нас не в истинном благородстве? Ведь если то, к чему нас побуждали родители, было в полной мере истинно и благородно, то почитание родителей было бы равноценно почитанию богов. Если же случается, что наклонности родителей далеки от божественных законов, должны ли мы при таком противоречии делать что-либо другое, отличное от того, что следует соблюдать в отношении других обязанностей, которые оказываются противоположными друг другу? Когда мы можем выбирать между большим и меньшим благом, следует предпочитать большее, если невозможно сохранить оба. Слушать родителей - такая же добродетель, как и следовать богу. Если то и другое ведет к одной цели, такое совпадение было бы удачным и убедительным. Если же божественный закон ведет нас к одному, а родители к другому, и выбор спорен, должно следовать лучшему, лишь в той мере не повинуясь родителям, в какой они отступают от божественных законов. Невозможно желающему блюсти добродетель быть в согласии с теми, кто ее нарушает. В остальном мы будем почитать родителей, обеспечивая им уход за телом и как можно более усердно предоставляя деньги для всего, что им нужно. Они вправе ждать этого от тех, кого они родили и вырастили. То же, что не обусловлено связью с родителями, закон признает свободным от их власти и призывает искать истинного отца, держаться его и всеми силами стремиться уподобиться ему. Так оказывается возможным сохранить и божественное, и человеческое благо. Мы не будем пренебрегать заботой о родителях из-за ложного представления о добродетели и не допустим, бездумно уступая им, худшего из зол - нечестия. Если же непослушным будут угрожать смертью или лишением имущества, то им нужно не бояться, но хорошо уяснить, что значит послушаться этого, и понять, что родители угрожают лишь тому, что породили; а недоступное для них следует сохранять свободным и послушным одному богу. Таким образом, истинное почитание родителей, предполагаемое целью добродетели - это не щадя ни себя, ни имущества с готовностью подчиняться им во всех делах такого рода. Следует не отказываться от ухода за родителями, но тем более следовать в этом обычаю, чем более это было бы тяжело и обременительно, и не жалеть для них своего имущества, но с готовностью предоставлять все, что им нужно, радуясь испытываемым ради них тяготам и расходам. Охотно делать это - значит соблюдать закон добродетели и отдавать долг природе. Вот что такое почитание родителей. Почет же, подобающий близким, следующий по важности за почитанием родителей, - это уважение к ним соответственно степени родства, причем каждому родственнику уделяется такой почет после родителей, какой укажет родство с ними, и ясно, что при всем этом добродетель не страдает.
VI. 5 С теми, кто доблестью всех превосходит, поддерживай дружбу.
После первой почести, воздаваемой высшим сородичам, и следующей за ней почести, относящейся к родителям и близким, по порядку излагается закон дружбы, который гласит, что следует выбирать своим другом самого достойного вне своей семьи и общаться с ним ради общего совершенства, чтобы дружить с благородным человеком из благородных побуждений и не привлекать его к себе с другой целью, так что этот призыв напоминает изречение о знаменитых мужах, уже завершивших свою жизнь. И как там заповедь гласит, что следует почитать только людей, обладающих истинным знанием, так и здесь сочинение призывает считать друзьями лишь честных людей, предоставляя выбор в отношении друзей и полагаясь на родственные узы в отношении родителей и родных. Сама по себе личность отца или брата вызывает равное почтение, для остальных уважение определяется добродетелью, так же как и для ушедших из жизни. То, что выше их, по самой природе заслуживает почтения; там это боги и герои, здесь - родители и родные, являющие нам в смертной природе образ бессмертных сородичей. Так следует искать и приобретать друга. Как сохранить друга для общего блага и как расстаться с ним, если бы оказалось, что он обратился к пороку и не следует советам, направляющим к благу, говорится дальше.
Дата: Понедельник, 2011-04-04, 1:54 PM | Сообщение # 28
Ковчег
Группа: Администраторы
Сообщений: 18835
Статус: Offline
VII. 6-8 Делать старайся полезное людям и следуй советам. Не обижайся, сколь можешь, на друга за мелкий проступок: Где, как известно, необходимость, там и возможность.
Здесь речь идет о том, как следует вести себя с друзьями: прежде всего с готовностью слушать их, когда они дают хорошие советы и желают нам добра. Закон дружбы соединяет ради этого общего блага, чтобы и друзья помогали нам ради общей добродетели, и мы помогали друзьям. Тем, кто как бы вступил на общий путь совершенной жизни, следует обращать к общей пользе то, что один предвидел лучше, чем другой, спокойно слушаясь друзей, наставляющих в добродетели, и ненавязчиво предлагая им соучастие в благих делах, при этом никогда не ссорясь с ними из-за денег, славы или других подобных бренных вещей. Это означало бы из-за незначительного проступка возненавидеть тех, кто в своих главных достоинствах является для нас другом. Итак, будем во всем поддерживать друзей, побуждаемые важнейшей связью дружеских отношений, кроме одного случая. Мы не уступим друзьям, поддавшимся пороку, и если от усердия в философии они обратятся к другому начинанию в жизни, мы не последуем за ними, но будем стараться всеми способами вернуть друга на правильный путь; если же нам не удастся уговорить его, оставим его и не станем врагом, помня о прежней дружбе, но и не будем более считать другом из-за обращения к пороку. Так что по этой причине мы, наконец, отвергнем друга, как не способного более быть нашим спутником в добродетели, ради которой мы с самого начала подружились с ним. Лишь бы только этот разрыв не перешел во вражду. И хотя он сам прекратил дружбу, нам по крайней мере следует приложить все усилия, чтобы опять призвать его к должному, не злорадствуя из-за отступничества друга и не проявляя презрения к несовершенству его образа мыслей, но в скорби и плаче сокрушаясь о нем и молясь за него и стремясь сделать все, чтобы направить его от отступничества к спасению. Это значит не соперничать с ним в богатстве или славе, не лишать его из-за обиды своего общества и не считать его несчастье основанием для своего превосходства. И поскольку наша терпимость, нежелание спорить с друзьями по мелочам или придираться к ним и стремление проявлять снисхождение более всего способствует тому, чтобы сохранить друзей или расстаться с ними по серьезным причинам и вернуть их через раскаяние, стихи добавили: "сколь можешь". Чтобы судить об этой способности не на основании нашей свободы воли, но по тому терпению характера, которое открывает возникшая близость, стихи добавили:
Где, как известно, необходимость, там и возможность. (Другой вариант перевода: "Ибо возможность близка к воплощенью в людских отношеньях".)
Ведь каждого можно изобличить в том, что ради отношений он способен на большее, чем думал сам. Итак, следует стремиться настолько быть терпеливым к друзьям, насколько, как показывает дружба, мы на это способны, и показавшееся сперва нестерпимым делать сносным отношениями дружбы. Неправильно думать, будто нужно стойко переносить только навязанное силой - то, что способствует сохранению и возобновлению дружбы, должно считаться достойным еще большего терпения, как веление божественного родства. Для разумных людей родство, диктуемое разумом, более значимо, чем внешняя сила. Если ты рассмотришь вынужденную близость и добровольную близость, определяемую научными понятиями и происходящую из божественных законов, ты найдешь в самом себе меру возможности, и эта мера, как сказано здесь в стихах, должна соблюдаться друзьями - место, где стихи запрещают внезапно поддаваться ненависти к друзьям из-за мелкого проступка. Все внешнее душе стихи признают ничтожным и требуют, чтобы мы, избегая этого, не делали друга врагом, но своим безразличием к таким вещам вернули отвернувшегося друга и всегда сознавали, что мы, насколько могли, сохранили истинных друзей, вернули увлеченных пороком, не подали повода для вражды и не ответили враждой на вражду. Вот что диктует закон дружбы, которая есть наивысшая и наиболее совершенная добродетель. Ибо высшая степень добродетели - дружба, а основа добродетели - благочестие. И принцип благочестия для нас - семя всех благ, а достояние дружбы - самый совершенный плод добродетели. И так справедливо следует поступать и с теми, кто справедлив по отношению к нам, и с теми, кто пытается вести себя бесчестно, чтобы не уподобиться этим людям беззаконием, отвечая обидой на обиду, и точно так же следует сохранять дружбу, то есть человеколюбие, по отношению ко всем, кто принадлежит вместе с нами к одному роду. Мы оценим дружбу истинной мерой, если будем благоволить к честным людям за их характер и разум, ибо они сохраняют человеческое совершенство, и если будем любить дурных людей, которые никак не побуждают нас искать их дружбы, только за то, что у нас с ними одна природа. Поэтому верно говорится, что у хорошего человека нет врагов и для честного является другом только честный человек. Поскольку такой человек любит людей вообще, он не считает злодея врагом и, стремясь общаться с теми, кого украшает добродетель, выбирает из всех людей только достойных, подражая в обычаях дружбы богу, который ни к кому не питает ненависти, но больше благоволит к честным. Даруя человеческому роду благо человеколюбия, он удостаивает каждого подобающим ему жребием, достойных возвышая, тех же, кто бежал от добродетели, возвращая к должному справедливыми законами. Это присуще обоим и полезно для обоих. Так и нам следует сохранять дружбу со всеми, воздавая каждому по заслугам. Итак, будем относиться благоразумно и справедливо ко всем, не только к благоразумным и справедливым, и не будем честными с честными и злыми со злыми. Так легко изменяя свое поведение в зависимости от обстоятельств, мы не сохраним никакого присущего нам блага, которое бы мы проявляли всегда и по отношению ко всем. Если же качество добродетели нам свойственно, никто не в силах заставить нас отказаться от нее, мы не изменим свой образ мыслей в зависимости от обстоятельств, когда мы имеем счастье быть твердыми в добродетели. Таким образом, в дружбе следует соблюдать то же, что и в прочих добродетелях, - в дружбе, которая, как мы сказали, есть величайшая добродетель, человеколюбие, проявляемое в целом ко всем и в особенности к достойным, и потому название человеколюбия подходит ей более всего. Вот и все об этом, перейдем к следующему.
VIII. 9-10 Все это так и запомни. И не предавайся обжорству, Сон ограничь, научись обуздывать гнев и желанья.
Все это следует пресекать и упорядочивать, чтобы это не беспокоило рассудок. Так давайте разумными наставлениями обуздаем все неразумие, ибо его составные части служат друг для друга источником порочности. Так, переполненный желудок приводит к долгому сну, и вместе они вызывают обилие семени, которое неумеренно влечет к наслаждениям и побуждает вожделеющее начало души к невоздержности. Впечатлительное начало, выходя из себя под его воздействием, бывает ввергнуто в любые беспорядки, то жадно требует для себя еду и питье, то устраивает драку из-за гетеры, то домогается других удовольствий. Приучи себя сдерживать эти побуждения начиная с чревоугодия, чтобы качества души, чуждые разума, подчинились разуму и чтобы ты мог неизменно сохранять уважение к самому себе, почтение к родителям и все, к чему чуть выше призывают стихи. От этого зависит возможность соблюдения первых наставлений. И все это может быть нарушено, если чувствительные способности души не будут следовать разуму. Либо гнев возмущает нас против родных, либо влечение вооружает для неповиновения им. Или вновь гнев побуждает нас к злословию, а корыстолюбие - к клятвопреступлению. Все пороки бывают вызваны этими силами, если разумная душа не направит их к должному. Отсюда святотатство, междоусобица, предательство и все злодеяния, когда приходится восклицать:
Я знаю, сколь большое зло задумала, Но гнев во мне сейчас сильнее разума.* (* - Эврипид. Медея, 1078-1079. Пер. цитаты Э.Г. Юнца.)
Или, к примеру:
Да, знаю, сколь большое зло задумала, Но вожделенье помрачило разум мне.
А также: "Похоже, ты действительно прав. Но, как это бывает со многими, не очень-то я тебе верю"* (* - Платон. Горгии, 513 с. Пер. цитаты Э.Г. Юнца.)
Разумные люди, обращенные своей благой природой к восприятию добра, помнят о нем и послушны наставлению истинного разума, если, влекомые страстями, как свинцовыми гирями, они не скатываются к пороку. Итак, нам следует знать свой долг, и неразумные силы должны сами привычно повиноваться нашему разуму. Если усмирить страсти, разума бы хватило, чтобы, ни на что не отвлекаясь, соблюдать первые наставления, о которых сказано: "Все это так и запомни". О следующих сказано: "Научись управлять". Это означает, что разумное начало упорядочивает учение и знание, а неразумное начало - обычаи и определенные физические упражнения; точно так же и люди приручают неразумных животных одной привычкой. Ведь желудок, привыкший к умеренности, делает другие телесные влечения скромнее и гнев сдержаннее, чтобы мы спокойно размышляли о нашем долге, не раздираемые обуревающими нас страстями, и так мы учимся познавать свою истинную сущность и совеститься ее. Из этого знания и сопутствующей ему совести проистекает избегание постыдных поступков. Дурные поступки считаются постыдными, как неприличные и недостойные разумной сущности, и об этом говорится дальше.
IX. 11-12 Не совершай ни сам, ни с другими постыдных деяний, Пусть - что важнее всего - твоим главным судьей станет совесть.
Либо мы сами совершаем постыдные поступки, считая безразличным то, что вместе с другим человеком никогда бы не сделали, стыдясь соучастника деяния; либо, напротив, уступая другим и побуждаемые к дерзкому поступку компанией сообщников, мы совершаем то, чего никогда бы сами не сделали. По этой причине стихи осудили оба пути уклонения к постыдному и дурному. Если постыдного действительно можно избежать, то оно не может оказаться предпочтительным в силу обстоятельств. Поэтому стихи прибавляют: "ни сам, ни с другими", чтобы отсутствие свидетелей не побудило тебя к позорным деяниям и чтобы чье-то соучастие не оправдало твой поступок. Затем стихи указывают на единственную причину, которая отвращает от пороков: "Пусть - что важнее всего - твоим главным судьей станет совесть". Если ты приучишься следовать своей совести, у тебя будет собственный почитаемый тобой и неизменный страж. Потому что многие одни, без друзей и домашних, совершили то, что раньше в их присутствии сделать бы постеснялись. Неужели у них не было никаких свидетелей? Я не говорю о боге, ибо совесть дурных людей далека от него, но разве у них не было их самих и их критерия сознания? Разумеется, были, но они не понимали этого, возбужденные страстями. Такие люди презирают собственный разум и считают его хуже раба. Итак, будь своим внутренним управляющим и, обратившись к этому, начни удаляться от пороков. Ибо совесть неизбежно приводит каждого к бегству от постыдного и недостойного разумной сущности. Каким образом тот, кто презирает порок, усваивает добродетель, стихи продолжают:
Дата: Понедельник, 2011-04-11, 12:48 PM | Сообщение # 29
Администратор
Группа: Администраторы
Сообщений: 6927
Статус: Offline
X. 13-16 Быть всегда в словах и поступках стремись справедливым И никогда старайся себя не вести безрассудно, Но запомни, что неотвратима для смертных кончина И что богатство то прибывает, то убывает.
Обладающий совестью сам ограждает себя от порока. Есть много пороков. Для разумного начала это неразумие, для впечатлительного начала - трусость, для вожделеющего начала - жадность к удовольствиям и деньгам и для всех начал - несправедливость. Следовательно, нам нужны четыре добродетели, чтобы удержаться от этих пороков: благоразумие для разумного начала, мужество для впечатлительного начала, воздержность для вожделеющего начала и для всех способностей - справедливость, самая совершенная добродетель, содержащая в себе остальные добродетели. Поэтому стихи упомянули ее первой, затем благоразумие и потом достойные занятия, имеющие источником благоразумие и ведущие к совершенной справедливости. Ибо кто мыслит правильно, в несчастьях берет себе в союзники мужество, в удовольствиях - воздержность и всегда - справедливость. И таким образом началом добродетелей оказывается благоразумие, вершиной - справедливость и серединой - мужество и воздержность. Способность все подвергать размышлению, которая в каждом деле стремится к общей пользе, чтобы все было устроено разумно, - это свойство благоразумия, лучшее состояние нашей разумной сущности, из которой при помощи других способностей возникает порядок, так что сердце приобретает мужество, вожделение превращается в воздержность, а справедливость держится соразмерности, и таким образом наш смертный человек приобретает сдержанность от избытка добродетели, присущей бессмертному человеку.
В самом деле, добродетели сияют в разумной душе прежде всего благодаря уму, и они есть ее собственный образ, совершенство и блаженство. Причастность добродетели переходит на чуждое разуму начало и на смертное тело, чтобы соответствующая разумной сущности неразумная сущность также исполнилась благонравия и умеренности. Это благоразумие, которое держит первенство среди божественных добродетелей, справедливо расположенное в разумной душе, позволяет верно судить обо всем, мужественно встречать смерть, кротко и сдержанно переносить потерю богатства. Действительно, благоразумие способно разумно и без страха переносить любые превратности смертной природы и соответствующую ей судьбу, ибо оно проникло в природу вещей и знает, что состоящее из земли и воды неизбежно разлагается на эти же начала, но не питает злобы на эту судьбу и не считает непричастным провидению присущий людям порядок, когда подвластное смерти умирает. Ибо оно сознает, что "неотвратима для смертных кончина" и что время существования наших бренных тел ограничено, и когда приходит срок, нужно не злобствовать, но добровольно подчиниться ему, как божественному закону. Судьба означает здесь, что наша смертная жизнь ограничена неизбежными рамками, а благоразумию свойственно следовать высшим решениям, ибо оно стремится не избегать смерти, но умереть достойно. Благоразумие также не остается в неведении относительно природы богатства, которое то приходит, то уходит по определенным причинам, и сопротивляться им глупо. Ведь мы не властны над тем, что от нас не зависит. Не от нас зависит тело и богатство и вообще все внешнее для нашей разумной сущности; не от нас зависит добиться власти и удерживать ее, сколько хотим, но мы можем с достоинством встречать то, что случается с нами, и отказываться от того, чего мы лишаемся; и это свойственно разумной сущности, если она научится не вести себя безрассудно из-за того, что случается, но следовать божественным нормам, которыми определено все, что касается нас. Тогда действительно нам подвластна важнейшая способность верно судить о том, что от нас не зависит, и не терять из стремления к внешним вещам такое преимущество, как свобода воли. Что же гласит разумное суждение? - Пользоваться нашим телом и богатством достойно и ради служения добродетели; когда же мы лишаемся их, помнить о должном и находить утешение в других добродетелях. И благочестие по отношению к богам, и нормы справедливости будут соблюдены в том случае, если разум научится правильно и достойно пользоваться обстоятельствами и противопоставлять разумные границы тому, что нам представляется случайным и неупорядоченным. Только тогда можно сохранить добродетель, когда разумная сущность будет обладать правильным образом мыслей. Если человек привыкнет вести себя неразумно, он не сможет повиноваться высшим силам потому только, что это высшие силы, но будет чувствовать себя как угнетенный тиранами; у него не будет такта в общении с окружающими, и он не найдет применения ни телу, ни богатству. Смотри же: кто всячески стремится избежать смерти и сохранить богатство, тот поневоле совершает многие несправедливые поступки и злословит; такие люди возводят на богов нечестивую хулу и отрицают провидение, всякий раз впадая в тот же порок, которого бессмысленно избегали; они без жалости обижают других и пытаются скопить все, что, по их мнению, им на пользу. И настолько в них проявляется вред заблуждения, что вырастают наихудшие пороки: несправедливость к себе подобным и нечестие в отношении высших сил. От этого может очиститься тот, кто следует указанным стихам, кто, обладая здравым суждением, мужественно ожидает смерть и не считает нестерпимой потерю богатства. Такой человек находит в этом отправную точку справедливости: что должно не желать чужого, никому не вредить и не искать выгоды для себя в несчастьях других. Но не сможет соблюсти это тот, кто считает свою душу смертной, кто привык вести себя неразумно, кто никогда не задумывался над тем, какая наша часть подвластна смерти и испытывает нужду в богатстве и какая часть есть выражение добродетели и получает от нее пользу. Одно различение этих начал способно было бы побудить к усердию в добродетели, и боговдохновенный призыв, содержащийся в словах "Познай самого себя" и "Пусть твоим главным судьей станет совесть", способен пробудить в нас стремление к совершенству. С нашим достоинством следует соизмерять в словах и делах также и обстоятельства, касающиеся других. Неизменное исполнение долга - это и есть справедливость, и поэтому она стоит впереди других добродетелей, чтобы быть мерилом долга. Стихи говорят: "Быть всегда в словах и поступках стремись справедливым". Чтобы не грешить в словах, ты не будешь произносить хулы, теряя богатство или мучаясь от болезней, и чтобы не грешить в делах, не будешь хватать чужого или строить кому-то козни. Если душу будет охранять справедливость, мы воздадим должное и богам, и людям, и нам самим. Благоразумие - лучшее мерило справедливости, и потому к словам "Быть... стремись справедливым" стихи добавили: "И никогда старайся себя не вести безрассудно", ибо нет справедливости без благоразумия. То поистине справедливо, что определяется совершенным благоразумием. Это значит: никогда не вести себя неразумно, но быть осмотрительным в отношении тела и того, что для него нужно, считать, что самое главное - добродетель и что наибольшая польза в благородном образе мыслей разумной души, от которого и все остальное становится, насколько возможно, упорядоченным. Такова цель данных стихов - открыть четыре практические добродетели и сообщить слушателям их неизменное сохранение и достойное соблюдение в словах и поступках. Один из этих стихов учит благоразумию, другой - мужеству, третий - умеренности, и самый важный стих побуждает к справедливости, которая равно заметна во всех других добродетелях. Стих "Запомни... что богатство то прибывает, то убывает" говорит, что умеренному характеру также свойственно бескорыстие - добродетель, проявляющаяся при накоплении и трате денег. Если копить и тратить их только разумно, то это пресекает корни мелочности и мотовства. Все это проистекает, как из источника и первопричины, из заповеди "Пусть твоим главным судьей станет совесть", предвосхищающей заповедь "Познай самого себя", которая должна быть основанием всех благих начинаний и умозрительных знаний. Ибо откуда мы поймем, что мы должны быть умеренными в страстях и познать сущее? Однако затруднительно решить, во-первых, возможно ли это для человека и, во-вторых, будет ли от этого польза. Представляется, что, напротив, честному человеку живется хуже, ибо он не берет незаконно оттуда, откуда брать нельзя, тратит деньги там, где этого требует долг, и он более всего беззащитен в жизни, ибо не стремится к власти и не заискивает рабски перед начальниками. Так что едва ли ради добродетели мы бы отказались от богатства или власти, разве только у нас была бы другая сущность, получающая от добродетели пользу. Поэтому если те, кто считает душу смертной, говорят, что нельзя пренебрегать добродетелью, то это скорее разглагольствование, чем искренние слова. Если бы в нас не было ничего, что оставалось бы после смерти и что было бы украшено правдивостью и добродетелью - чем, как мы говорили, является разумная душа, - то наше стремление к совершенству не было бы искренним. Ибо подозрение, что наша душа подвержена гибели, убивает в корне это стремление и ведет к любым телесным наслаждениям, откуда бы они ни проистекали. Соответственно этому как иначе мудрый или среднего ума человек решит существовать, если не угождать всячески телу, благодаря которому сохраняется также и основа души, не существующей самостоятельно, но возникающей из некого телесного образования? Как нам ради добродетели отказаться от тела, если нам суждено потерять вместе с телом и душу, так что уже не будет добродетели, из стремления к которой мы пожертвовали жизнью? Но об этом достаточно сказано у божественных мужей*: что душа бессмертна и что ее способна украсить только добродетель. (* - Гиерокл говорит о философах-неоплатониках. Сравн.: Фотий. Библиотека, "Семь книг Гиерокла о провидении и судьбе": "Седьмая книга, являясь самостоятельным исследованием, вновь обращается к учению вышеупомянутого Аммония, а также Плотина, Оригена, Порфирия, Ямвлиха и следующих за ним философов, которым, как говорит Гиерокл, выпало счастье происходить из божественного рода, вплоть до Плутарха Афинского, которого он считает автором положений, полностью соответствующих очищенной философии Платона" (Cod. 214.173 а).) Изложив данное учение, перейдем к следующему: из-за незнания нашей сущности возникает зло, и точно так же если мы будем знать ее и питать отвращение к тому, что не свойственно разумной природе, то повсеместно проявится ожидаемое исполнение должного, и это критерий каждой добродетели. Если мы рассмотрим нашу сущность применительно к ее основополагающим принципам, то найдем, что они состоят в исполнении должного, когда мы будем жить, руководствуясь истинным разумом согласно своей сущности. И все, что совершенствует душу и ведет ее к подобающему природе блаженству, поистине есть добродетель и закон философии; то же, что относится лишь к благопристойным манерам, есть рабские ухищрения и превозносимый толпой призрак совершенства, состоящий в том, чтобы всячески стремиться лишь казаться, а не быть добродетельным. Но об этом достаточно. Из правильных рассуждений вытекает, что не следует вести себя неразумно также и в отношении того, что, как нам кажется, происходит в жизни беспорядочно, но тщательно и не теряя достоинства выяснять причины и переносить это, не упрекая те силы, которые заботятся о нас и которые, воздавая каждому по заслугам, не уравнивают тех, кто прожил жизнь по-разному. Если существует провидение и если наша душа по природе бессмертна, но устремляется по своей воле к добродетели или пороку, как было бы возможно стражам, охраняющим закон справедливости, воздавать разным людям одинаково и уделять каждому не ту участь, которая ему следует, но ту, которую человек, рождаясь, как считается, получает по жребию? Если же говорят, что нет провидения, воздающего каждому по заслугам, и что наша душа смертна, то ясно, что вину за несчастья нужно переложить с тех, кто нами управляет, на нас самих, и поэтому стихи дальше указывают также возможность исцелить страдания. Найдя в самих себе причину этой несообразности, мы благодаря правильному суждению прежде всего облегчим свои несчастья, а затем совершенно избавимся от страданий, направляя душу к благу угодными богам знаниями и истинными наставлениями. Терпеть зло, не понимая причин и не догадываясь, что это происходит заслуженно, свойственно человеку, привыкшему во всем вести себя необдуманно, и именно это стихи здесь запрещают. Неизбежно тот, кто не задумывается об истинных причинах, сетует на высшую сущность, что ее нет совсем или она управляет нами неправильно. Такие взгляды не только приводят к повторению зла, уже бывшего в жизни, но и побуждают душу ко всяческой порочности и лишают ее добровольно избранного служения, скрывая причины наших тягот. Как об этом философствовать, узнай из следующих стихов:
Дата: Четверг, 2011-04-14, 10:36 AM | Сообщение # 30
Администратор
Группа: Администраторы
Сообщений: 6927
Статус: Offline
XI. 17-20 Смертным по воле богов могут выпасть на долю страданья- Ропот смири на судьбу, каким бы ни был твой жребий, И утешенье себе постарайся найти, если можешь. Помни, что честные люди подвержены меньше невзгодам.
Поясним сразу, что страданиями называется здесь то, что сопряжено с тяготами и осложняет наш жизненный путь, например, болезнь, нужда, потеря близких, презрение сограждан. Хотя все это тяжело и с трудом переносится в жизни, однако не является настоящим злом и не может принести вреда душе, если только она сама не захочет из-за несчастий уклониться к злу; и то же самое душа может претерпеть, обладая тем, что почитается за благо, если не распорядится этим достойно, например, здоровьем, богатством или властью. Даже обладая этим можно проявить себя позорно, и можно стяжать добродетель в противоположных условиях. Настоящие же пороки есть добровольно совершаемые прегрешения, которым добродетель чужда по природе. Это несправедливость, невоздержность и все, что противоположно порядочности. Ни про одно из этих качеств нельзя сказать "достойно", например, "достойно обижать", "достойно беспутствовать", как мы говорим о внешнем зле: "достойно переносит болезнь", "достойно терпит нужду", когда человек ведет себя подобающе и сообразуясь с истинным разумом. "Достойно" не относится к проявлениям душевной испорченности, ибо это уклонение и отвращение от истинного разума, не принимаемого во внимание человеческой душой, ослепленной страстью, хотя он начертан в ней и присущ ей по природе. Наличие у людей истинного разума доказывает то, что даже несправедливый человек судит справедливо, когда это его не касается, и невоздержанный - благоразумно, и вообще дурной человек благонамерен в вопросах, в которых он лично не заинтересован. Поэтому дурной человек может обратиться к добродетели, осудив прежнюю порочность.
Из этого не следует, что у людей есть и разум, противоположный истинному, и что первоначало пороков существует так же, как и первоначало добродетелей. Наличия истинного разума, как закона в государстве, достаточно, чтобы различать то, что делается согласно с ним и вопреки ему, и чтобы одно принимать, а другое исправлять. Нет необходимости в причине порочности, ни внутренней, ни подающей повод извне для злонамеренных действий. Но совершенно необходимо, чтобы существовала благая причина, и только одна, отделенная от разумных сущностей, какой является бог, или изнутри им присущая и управляющая посредством внутренних побуждений, какой является истинный разум. Так различаются разные виды зла, и стихи говорят, что "по воле богов" людям достается не то зло, которое они сознательно совершают, но случайное зло, которое состоит в том, что не зависит от нас и вытекает из совершенных раньше сознательных проступков, и хотя оно, как мы говорили, мучительно, но под влиянием добродетели становится упорядоченным. Умеренный образ жизни скрашивает нужду, низкое происхождение исправляется благоразумием, и справедливый человек легче переносит смерть детей, ибо он может сказать: "Ребенок умер? Значит, он возвращен назад. Я знал, что родил его смертным"* (* - Слова, приписываемые Анаксагору. Сравн.: Диог. Лаэрт., 2.13. 51). Также и все остальное, отмеченное красотой добродетели, становится более благопристойным. Затем стихи вопрошают, что это за воля богов, по которой смертные получают внешние неприятности. Если божественный приговор дает одному богатство, а другому бедность, то такой выбор следовало назвать божественным, но нельзя назвать жребием. Но если ничто не управляет таким распределением, и это происходит как попало и случайно, так что один, как говорят, удачлив, а другой неудачлив, то это следовало назвать жребием, но не божественным жребием. Если управляющий нами бог воздает каждому по заслугам и сам не виновен в том, что мы являемся хорошими или дурными, и если он один имеет власть воздать по законам справедливости, то стихи правильно назвали проявление суда двумя словами "воля богов" ("божественные жребии"). Поскольку способность суждения божественна и разумна, стихи называют жребии божественными и наделенными знанием; но поскольку человек, подвергающийся оценке, по собственному побуждению проявляет себя дурным и поэтому заслуживающим таких тягот, стихи добавляют "жребии", ибо богу свойственно карать или вознаграждать человека не предвзято, но всякий раз, как он проявляет себя так или иначе, и причина этого в нас самих. Итак, переплетение нашей свободной воли и его суда образует жребий, так что все это является божественным жребием, божественным приговором за грехи, и таким образом это искусственное сочетание слов одновременно вводит власть бога и свободу и бессмертие души. И все происходит не по воле рока или провидения и не как попало или случайно, и жизнь у нас не всегда устраивается по нашему выбору. И всякий раз, когда мы грешим в том, что зависит от нас, это относится к нашей свободной воле; то же, что следует за грехи по законам справедливости, относится к судьбе, а блага, получаемые нами главным образом от бога, - к провидению; и ни из области сущего, ни из области преходящего ничто не имеет "случайность" своей причиной, если только по воле случая или стечению обстоятельств, изначально определяемых провидением, судьбой или свободной волей, случайность не представляется следствием первопричины. Например, судья хочет покарать убийцу, а не именно этого человека, и он наказывает также и того, кого не хочет наказать, ибо этот человек соответствует обстоятельствам убийства. Приговор судьи направлен именно против убийцы и по акциденции - против некого определенного человека, поскольку именно этот человек взял на себя роль убийцы. Преступник же хотел совершить убийство, но не желал заплатить за это по справедливости, так что главным здесь является намерение убийства, ибо оно вытекает из свободы души, а сопровождается ли это мучениями и оскорблениями - это дело случая. И причина всего этого - закон, который обязывает судью карать нечестных и определяет наказание для убийц. Точно так же следует рассуждать и о власти бога: из сочетания свободной воли человека, направленной к пороку, и свободной воли охраняющих законы судей, всячески стремящихся исправить порок, получается "воля богов", согласно которой тот, кто совершил проступок, заслуживает наказания, причем предпочтение порока имеет причину в свободной воле того, кто делает выбор, а заслуженное наказание - в познаниях охраняющих законы судей, и все это сводит воедино закон, устроивший так, чтобы все, насколько возможно, было благим и ничто бы не было порочным. Закон, происходя изначально от благости бога, не оставляет злодеяния безнаказанными, чтобы сохранение зла не привело к полному невосприятию добра, о котором необходимо напоминает правосудие, вершимое блюстителями законов. Итак, закон, как было сказано, сводит судей и виновных на благо тем и другим и осуществляет таким образом собственную благую цель. Если полезнее воздать по справедливости, чем оставлять проступок безнаказанным, и если правосудие имеет целью исправление слишком большого зла, то ясно, что закон сводит эти два рода для того, чтобы одни приносили пользу, а другие ее получали: судей - блюстителей законов, поставленных над вторым родом, который заблуждается и, преступая закон, бывает судим, отданный судьям, чтобы они воздали ему по заслугам, так чтобы он сохранил воспоминание и представление о законе, причинившем ему страдание. Ведь от чего люди, творя зло, отрекались, того они желают, испытывая страдания. Например, преступник не хочет, чтобы существовал бог, чтобы воздаяние не нависало над ним, как скала над Танталом, но испытавший несправедливость хочет, чтобы существовал бог, чтобы получить вознаграждение за страдания. Поэтому совершившие несправедливость сами должны пострадать от нее и изменить отношение к тому, что раньше делали не задумываясь, опьяненные страстью к стяжанию, если только они будут достойно переносить наказание. Если, упорствуя в своенравии, они обнаружат еще большие пороки, никто из них не извлечет для себя из этого пользы, но они смогут по крайней мере стать поучительным примером для благоразумных и способных понимать причины таких страстей. Главными основаниями суда мы считаем благость бога, вытекающий из нее закон и присущий нам истинный разум, которым мы иногда пренебрегаем и который, как некий бог, существующий внутри нас, терпит поношение; а итогом суда, как говорят стихи, - страдания, осложняющие нашу жизнь физическими недугами и внешними трудностями, и про эти страдания стихи говорят: "Ропот смири на судьбу", размышляя об их причинах, пресекая их, насколько возможно, и обращая себе на пользу то, что представляется вредным; и самое главное - благодаря высочайшей доблести быть достойным божественных благ. Если же кто-то еще не обладает стремлением к этому, пусть он средней добродетелью добьется хотя бы гражданских благ. Вот что нам следует делать, чтобы достойно переносить и облегчать страдания. В самом деле, есть ли другой путь избавления, помимо вышеизложенного, где предписывалось разумное терпение в несчастьях и были изложены благотворные наставления? Главное в сказанном - это то, что бог, одновременно законодатель и судья, утверждает благо и истребляет зло и потому никогда не бывает причиной зла, тех же, кто по своей воле обратился к злу и забыл присущий им самим истинный разум, поскольку эти люди являются дурными, он исправляет посредством закона, запрещающего зло, и поскольку они являются людьми, он исправляет их таким сочетанием закона и свободной воли, которое мы называем жребием. Ибо закон наказывает человека не за то, что он человек, а за то, что он порочен. Свобода воли есть главная причина того, что человек становится порочным, и когда кто-либо стал порочным (что зависит от нас, а не от бога), тогда он несет наказание (что зависит не от нас, но следует из божественного закона). Цель закона, единственно достойная бога и полезная для нас, - пресечение зла, очищение посредством наставлений в справедливости и обращение души, попавшей под власть порока, к помышлению об истинном разуме. И хотя закон установлен именно таким и гласит всегда одно и то же, тот, кто некогда совершал поступки, недостойные себя, не получает всегда одинаково, это было бы для нас несправедливо и вредно. Когда изменяется подсудимый, меняется и приговор, и как тот, кто изменился, может заслуживать того же? Итак, надо достойно переносить посланный богами жребий, не питать злобы к тому, кто воздает нам за прегрешения, и, насколько это зависит от божественного суда, очищаться посредством того, что представляется препятствующим наслаждениям этой жизни. Такое рассуждение исцеляет от прежних грехов и обращает к присущему нам истинному разуму, ибо как тому, кто считает страдания плодами порока, не избегать повода, возвращающего его обратно к пороку? И если из-за несчастий нужно сердиться, то, как представляется, больше на самого себя, чем на бога, сдерживающего испорченность справедливостью, и отсюда можно сделать вывод и вспомнить, какое это благо - не отступать от божественных законов и не впадать в порок по своей воле. Страдания даются людям не кому попало, если только нами управляет бог и законы справедливости, поэтому правильно, что "честные люди подвержены меньше невзгодам". Они будут переносить их спокойно прежде всего потому, что полагаются на божественный приговор и обладают добродетелью, и таким образом страдания становятся легче. И мы надеемся, что в оставшейся жизни нас не будут мучить страдания, если действительно нам, ставшим добродетельными, суждены за высшую добродетель - божественные, за средние качества - человеческие блага. Итак, они исцелят это по мере возможности, если научатся способу исцеления. Как им прибегать к священным молитвам соответственно достоинству бога, если они не считают, что человеческими делами управляют провидение и справедливость и что наша бессмертная душа всякий раз получает извне то, достойной чего по своим внутренним побуждениям она сама себя определила? Не ясно, как тот, кто не связывает с этим свою судьбу, найдет точку опоры, чтобы спокойно переносить ее, и как он научится ее исправлять. Нельзя отнестись спокойно к тому, что страдания безразличны или что они лучше, чем противоположное им, поскольку их, как представляется, следует избегать из-за их собственных качеств, ибо они мучительны и тягостны. Наша природа не переносит страданий, когда их выбирают ради них самих, если только перенесенные тяготы не сулят благ. Таким образом, нам неизбежно приходится негодовать и сердиться и усугублять свои страдания из-за незнания своей природы, и тем не менее нам приходится нести наказание; но самый большой порок, в который мы поневоле впадаем, - это то, что мы отрицаем провидение или полагаем, что оно управляет миром плохо. Это то же, что думать, будто бога нет, или что он есть, но не обладает провидением, или что он обладает провидением, но не является благим и справедливым; и такое утверждение - это основа нечестия, толкающая к пороку того, кто разделяет такие взгляды. И как благочестие есть мать добродетелей, так главный порок - пренебрежение благочестием. Только тот найдет способ избавиться от пороков, кто научится спокойно их переносить. Это дает только философия, обладающая истинным знанием природы всего сущего и соответствующих этой природе проявлений, сплетение и сочетание которых есть то же самое управление миром, из которого неизбежно получается "воля богов". И эта "воля богов" есть ожидающее каждого возмездие, называемое здесь судьбой, которая зависит от божественного провидения, от благого устройства мира и от свободной воли человека. Если бы не существовало божественного провидения, не было бы в мире порядка, который можно назвать также роком. Если бы этого не было, то не было бы и справедливости и осуждения преступников, и добродетельные люди не были бы уважаемы и почитаемы. Но поскольку существует провидение и порядок, то все ныне живущие должны получать равные блага, если они ни в чем не стремились к неравенству. В действительности, однако, они не получают равного. Таким образом, ясно, что неравенство, обусловленное свободой воли, следуя приговору провидения, не допускает, чтобы людям доставалась одинаковая судьба, если только необходимо, чтобы они получали ее по заслугам.
Дата: Четверг, 2011-04-14, 10:41 AM | Сообщение # 31
Администратор
Группа: Администраторы
Сообщений: 6927
Статус: Offline
...продолжение...
И пусть нас не смущает то, что среди неразумных животных, среди растений и даже среди неживой природы проявляется та же несправедливость, что и среди людей. Из того, что там все происходит случайно, не следует, что для нас не существует провидения, и не значит, что там также есть справедливость, и суд, и размышление о добродетели и пороке, если наши дела измеряются по этим нормам. Во-первых, неживая природа является общим материалом для растений, животных и людей; затем растения служат пищей и животным, и людям, и некоторые животные - животным и людям. Поэтому они именно так и поступают друг с другом, не принимая во внимание достоинства тех, кого они заставляют страдать, и насыщают свой голод, исцеляют болезнь и максимально удовлетворяют свои потребности везде, где только воз можно. Так что причина несчастной участи животных - это наши потребности, которые мы удовлетворяем по мере возможностей, а причина их кажущегося благополучия - это наше к ним благоволение. Если же, продолжая это рассуждение, допустить высших существ, которые так же пользуются нами для удовлетворения своих потребностей, как и мы пользуемся существами, лишенными разума, то следовало бы признать, что они смертны и что они действительно употребляют для своих потребностей человеческие тела. И если нет ничего подвластного смерти, что было бы более совершенным, чем человек - так как он, будучи самым высшим среди разумных существ и потому бессмертным, по несчастью вселяется в смертное тело и, получив орудие, родственное неразумным существам, живет на земле, - то не может быть ничего, что бы употребляло наши несчастья для своих пиров; итак, нет ничего, что бы неумеренно пользовалось нами для насыщения своей алчности. Таким образом, справедливость и порядок предписывают более совершенным, чем мы, бессмертным существам законы управления нами, чтобы они устраивали для нас то, что уменьшило бы здесь нашу порочность и позволяло бы нам вновь обращаться к ним. Поэтому они заботятся о нас, как о родных, оказавшихся в изгнании. И потому правильно считается, что стыд, справедливый гнев и совесть, отвращающие от зла, относятся только к людям. Ибо только разумное существо способно воспринимать справедливость. Следовательно, мы, более всего отличные от животных, должны также и управляться принципиально иначе. И закон провидения тоже соответствует сущности вещей, и как что создано богом-творцом, того оно и удостаивается от провидения. Что касается людей, то представляется, что бог-творец создал каждую человеческую душу, а относительно неразумных существ - что он предоставил формирующей природе только их роды. Именно так это представляется Платону и пифагорейцу Тимею* (* - Платон. Тимей, 41 а-с), которые считают, что все родственное смертным есть творение бога и что человеческие души происходят из того же источника, что и земные боги и демоны или славные герои, и потому провидение существует для каждого человека в отдельности: как он отступает от богов, как уклоняется к земным вещам, как он здесь живет, как отсюда он мог бы вернуться туда - чего нельзя сказать о жизни, не наделенной разумом. Ибо животные появились не из-за того, что они не способны следовать богу, они живут на земле не как небесные существа и по своей природе не могут быть возвращены на какую-нибудь родственную им звезду. Пусть сказанное здесь нами будет доводом перед современниками против недовольных, которые везде отрицают провидение, и таким людям следует сказать еще и следующее: если переносить спокойно невзгоды, человеческие нравы выглядят благоразумными, облегчая бедствия в настоящем и готовя исцеление в будущем. Разве хорошо вам, недовольным? Вы только добавите к страданиям величайший порок - безбожие - и усугубите этим тяготы, полагая, что терпите их незаслуженно. Если тот, кто страдает, будет злиться, что он страдает, то от этого он будет страдать еще больше. Поэтому нам не следует раздражаться, если мы получаем по заслугам, чтобы не получить худшего из-за того, что мы кощунственно не способны переносить теперешние беды. Рассмотрим то же по-другому: если кто-либо спокойно переносит бедность, то помимо свободы от страданий, происходящей от кротости, он найдет и некоторое облегчение жизни, потому что рассудок находит благоразумный образ жизни в том, чтобы не расстраиваться из-за несчастий, и потому что ближние, удивляясь его благоразумному терпению, дадут ему, насколько это в их силах, все необходимое для жизни. Кто раздражается и сердится подобно женщине, тот сам усугубляет свои страдания и, связанный своими сетованиями о нищете, оказывается совершенно беспомощным, ибо ни сам не пытается спасти себя, ни старания ближних ему не помогут, разве что кто-нибудь из жалости бросит ему подаяние, что опять из-за настроения дающего усиливает страдания доведенного до такой крайности. Из сказанного следует, что надо спокойно переносить происходящее с нами и по возможности "стараться найти утешенье", давая разумное объяснение причинам и понимая, что, поскольку существует провидение, оно не может не заметить обратившегося к добру, даже если он и сохраняет печать прежних грехов. Достижение добродетели освобождает от мучений и открывает способ избавления, если в самом себе найти опору для нечувствительности к страданиям и получить от провидения избавление от тягот. Наша испорченность и божий суд, карающий порочность, вместе причиняют беды, и по справедливости от них можно освободиться благодаря добродетели и закону провидения, избавляющему от несчастий тех, кто добровольно посвятил себя благу. Вот какие заповеди, ведущие к началам добродетели, мы можем усвоить из этих стихов. Они содержат истинные определения провидения, судьбы и свободной воли, которыми наш разум объясняет проблему проявления несправедливости и посредством которых доказывает, что бог никогда не бывает виновником несчастий. Если прибавить это к вышесказанному, то становится ясным одно положение - о бессмертии души. Чтобы осуществлялись правосудие, достойное ожидание смерти и отношение к богатству, как у свободного человека, более всего необходимо, чтобы душа не умирала вместе с телом. Чтобы легко переносить данную богами судьбу и по возможности исправлять ее, теперь представляется необходимым, чтобы душа не рождалась вместе с телом; и ясно, что из этих двух начал неподвластное рождению и смерти - это душа, которая обладает природой, отличной от смертного тела, и сама по себе является бессмертной. В самом деле, возникшее не может существовать вечно, как невозможно погибнуть тому, что обладает бессмертной сущностью. И если действительно после телесной кончины человеческая душа, сохранившись, подвергается наказанию и суду и получает возмездие за совершенное в жизни, и невозможно, чтобы то, что некогда возникло, сохранялось вечно, - то ясно, что до тела она существовала всегда. Таким образом, душа оказывается одним из бессмертных произведений бога-творца и относится к тем созданиям, которым присуще божественное подобие. Поскольку это получило достаточное объяснение, теперь пора рассмотреть остальное.
XII. 21-23 Много люди слышат и добрых и злых разговоров- Веры слепой не питай, но и не оставляй без вниманья, Не раздражайся, узнав, что обман принимают за правду.
Человек, обладая свободой воли, не остается неизменно добродетельным или порочным, но произносит речи, которые склоняются то в одну, то в другую сторону, отвечая его противоречивым настроениям. Поэтому одни речи получаются правдивыми, другие лживыми, одни хорошими, другие дурными. Это различие требует внимательного рассмотрения, чтобы мы избирали хорошие речи и отвергали дурные, чтобы не впадали в ненависть к словам вообще из-за осуждения дурных речей и чтобы, одобряя благие речи, мы не принимали все без разбора. Из-за ненависти к речам вообще мы лишаемся хороших речей, а из-за любви ко всем речам без разбора остается незамеченным, что мы вредим пагубными словами сами себе. Так давайте же со здравым смыслом любить речи, чтобы желание слушать допускало любые речи, а разбор отвергал дурные. Так мы соблюдем пифагорейскую заповедь, не восхищаясь дурными речами, не принимая без разбора речи только за то, что они были высказаны, и не отворачиваясь от добрых слов, потому что они тоже слова, как и дурные. Прежде всего нужно искать слова не сами по себе, но только правдивые, и осуждать не слова вообще, но лживые слова. Поэтому смело можно сказать следующее: только правдивые слова - настоящие слова. Только они сохраняют достоинство разумной сущности и суть творения души, которая направлена к благу и прекрасна сама по себе, а лживые слова не являются действительно словами, ибо они ведут к пороку и заблуждению, они отказались от благородства речей и представляют собой крик души, обманутой и возбужденной страстями. Не принимай их все, говорят стихи, чтобы не принять также и лживые слова, и не отвергай все, чтобы не отвергнуть правдивые слова. И то, и другое нелепо: ненавидеть благие слова вместе с дурными и ради правдивых слов позволять также и лживые. Следует одобрять хорошие слова и, восприняв их, изучать и исследовать, как и насколько они соответствуют истине, а лживым словам нужно давать отпор, то есть с помощью логических знаний различать правду и ложь. Если же мы не можем опровергнуть ложь, то делать это без ярости и высокомерия, стремиться к истине с кротостью и опровергать неправду благожелательными доводами, как сказано в самих стихах: "Не раздражайся, узнав, что обман принимают за правду", не соглашаясь, что дело обстоит так, как говорят, но слушая невозмутимо. "Не раздражайся" означает, что нужно не соглашаться, но терпеливо слушать и не удивляться, если некоторые, хоть и будучи людьми, без пользы отказались от истины. Действительно, природа человека способна породить многие извращенные представления, если она не следует должному общепринятому образу мыслей. Поэтому неудивительно, говорится в стихах, если человек, не получивший понятия о правде, доходит до такого безумия, 58 что допускает взгляды, противоположные истине. Напротив, удивительно, если человек, не желающий ни учиться, ни искать, случайно находит истину, как бога, появляющегося в трагедии. Итак, надо снисходительно слушать лжецов и из опыта узнавать, от каких пороков мы очистили себя, и хотя мы, будучи одного с ними рода, подчиняемся тем же страстям, но с помощью спасительной науки сделались противоположными им. Терпимости весьма способствует прочность знаний, ибо душа, достаточно подготовленная к тому, чтобы опровергать отклонения от истины, будет спокойно переносить неправильные взгляды, так как она, помышляя об истине, уже думала обо всем, что ей противоречит. Какой неразрешимый вопрос может смутить такого человека? Что может показаться несокрушимым тому, кто уже преодолел ложь? Таким образом, разумный человек будет неустрашим не только из-за своих моральных качеств, но еще и потому, что он решился на эту борьбу. Вот и все о научном различении речей. О состоянии души, свободном от заблуждения, которое должно быть свойственно разумному человеку, стихи тут же добавляют:
XIII. 24-26 То же, что я говорю, всегда исполнить старайся: Веры к тому не имей, чьи слова и дела ненадежны, Сам же лишь то говори, что сочтешь из всего наилучшим.
Эта заповедь относится ко всему и означает то же, что и сказанное выше:
Не совершай ни сам, ни с другими постыдных деяний, Пусть - что важнее всего - твоим главным судьей станет совесть. Кто научился быть совестливым, кто ни один, ни вместе с другими не совершает постыдных поступков и кто благодаря разуму, своему внутреннему стражу, избегает самой мысли об этом, тот способен послушать наставления "Веры к тому не имей, чьи слова и дела ненадежны"* (* - Другой вариант перевода: "Пусть никто ни в словах, ни в делах тебя не обманет".) . Только тот не поддается обману и никем не может быть введен в заблуждение, кто сознает свое достоинство, не обольщается лестью и не поддается страху, исходит ли это от врагов или от друзей. В словах "Пусть никто... тебя не обманет" "никто" означает кто угодно: отец, правитель, друг, враг. Вводить в заблуждение можно словами или делами: словами льстивыми или угрожающими и делами, за которыми последует вознаграждение или возмездие. Итак, вот для чего наша душа должна быть ограждена истинным разумом: чтобы не быть обольщенной или подавленной никакими внешними обстоятельствами, удовольствиями или тяготами. Присущий нам истинный разум, дав душе надежных стражей - благоразумие и мужество, - сохранит нас от уступок лести вкрадчивых людей и страху перед ужасным, и этому способствует справедливость, к которой стихи призывали чуть выше: "Быть всегда в словах и поступках стремись справедливым". Итак, никто никогда не побудит нас произнести слова или совершить поступок, несогласный с истинным разумом. Если главным для нас будет совесть, то ясно, что решающее слово будет за нами, и никто из почтения или страха не заставит нас сказать или сделать что-либо вопреки должному. Для души пагубно и то, и другое. И что вредно для нее, то опасно и для нас, ибо мы - это душа. Поэтому следует обращать особое внимание на то, "что для тебя не является наилучшим", подразумевая под местоимением "тебя" тебя самого в собственном смысле. Если бы слова "Пусть никто ни в словах, ни в делах..." ("Веры к тому не имей, чьи слова и дела ненадежны") заставили тебя сделать или сказать то, что тебе не на пользу, а ты был разумной душой, ты бы не потерпел, если ты в здравом рассудке, того, что тебе во вред, ибо ты разумное существо. Ведь ты есть душа, тебе принадлежит тело, а все внешнее существует для тела. Различая это, ты не будешь смешивать по природе несовместимое и поймешь, какова человеческая сущность, если не будешь считать, что ты - это тело или что-то внешнее и не будешь беспокоиться об этих вещах, как о самом себе, чтобы тобой не овладело неумеренное стремление к материальным вещам или алчность. Не поняв, кто мы есть, мы вместе с тем не будем знать, что должно быть предметом нашего внимания, усердствуя во всех делах кроме того, что касается нас самих, хотя именно о нас самих нам прежде всего следует заботиться. Если душа распоряжается телом и тело служит ей орудием и если все прочие вещи придуманы для этого орудия, чтобы быть в помощь текучей природе тела, то ясно, что первую и главную заботу следует проявлять о первом и главном и потом заботиться о второстепенном. Поэтому мудрый человек не относится пренебрежительно к здоровью; он не считает тело самым главным, но управляет им ради пользы души, чтобы оно беспрепятственно подчинялось ее действиям; и в третью очередь он будет заботиться о третьестепенном, распоряжаясь внешними вещами на благо орудия души - тела. Его первой и, наверное, единственной заботой будет душа, если в самом деле забота о вещах менее важных имеет целью благополучие души. Все, что делается вопреки добродетели, - это то, что "для тебя не лучше", и чему на пользу добродетель, тому вредит порок. Итак, кто говорит, что никогда не следует слушать тех, кто пытается увести нас от добродетели, какими бы делами или словами они ни уговаривали обратиться к пороку, тот советует оградить себя спасительной стеной добродетелей. К примеру, пусть ни правитель, дающий обещания или доказывающий их на деле, ни тот, кто угрозами приводит тебя в смятение или принуждает бесчинством, ни тот, кто похож на друга, но скрывает за дружбой обман, не отвратят тебя от полезного душе. И единственное, что на пользу душе, это истина и добродетель. Ты будешь защищен от обмана, если, познав, какова твоя сущность и чему она подобна, будешь всегда стремиться к этому подобию, а все, что уводит от этого подобия, будешь почитать за величайший вред. Это то, "что для тебя не лучше", то есть то, что уводит от божественного подобия, поскольку лучше для нас то, что ведет к такому подобию. Разве мог бы кто-нибудь предложить нечто способное склонить нас к отказу от божественного подобия и философии, например, пожалование богатства или лишение его? Но мы научились с помощью истинного разума принимать его или отказываться от него, и от нас не скрыто непостоянство обладания им. Так что же, если истинный разум не может лишить нас его, то разве не может украсть его вор? Мы не теряя достоинства перенесем этот ущерб, причиненный человеком неимущим. Разве не может кораблекрушение отнять богатство? И сколько других способов потерять его? Поэтому наше помышление будет о существе добродетели, ибо мы добровольно променяли богатство на благородную бедность, отказавшись от него по веской причине, и цена добродетели для нас определяется тем, какой вред может причинить нам тот, кто пытается ее поколебать. Но нам будут угрожать пытками и смертью. На это можно с готовностью ответить, что мы не подчинимся, если только сохраним свое я; поношению подвергнется только тело, которое смертно и которое претерпевает лишь то, что в его природе. Ведь его природа смертна и дробна, и оно подвластно множеству страстей, которые из-за приключившегося несчастья могут подчинить нас себе сильнее, чем тиран.
Почему мы избегаем того, чего мы не можем избежать, и почему теряем прежде всего то, что нам под силу сохранять? Обреченное на гибель спасти невозможно, но бессмертное (душа и мы сами) можно украсить добродетелью, если не проявлять малодушия перед смертью. Если мы встретим смерть, сознавая ее целесообразность, мы украсим природную необходимость правильным образом мыслей. Вот какие страшные вещи один человек может причинить другому в качестве наказания или искупления, но сердцевина души никому не подвластна и свободна, если только мы захотим этого и если сами бз не поставим свою свободу в зависимость от неумеренного пристрастия к материальным или внешним вещам, пожертвовав благом души ради скоротечной жизни и богатства. Это побуждает нас всегда соблюдать данную заповедь, и таким образом утверждается неизменность и постоянство добродетели. Но перейдем к следующим стихам, подобным тому же наставлению. [r]
XIV. 27-29 Прежде чем делать, подумай, иначе получится глупо. Бедные люди ведут себя порой неразумно, Ты же делай лишь то, о чем сокрушаться не будешь.
Благоразумие порождает, совершенствует и поддерживает добродетели, будучи одновременно их матерью, кормилицей и стражем. Если мы спокойно подумаем о том, какому образу жизни следовать, то предпочтение отдается красоте добродетелей. Благоразумие, сделав выбор, смело вступает в любые сражения за добродетель и, привыкнув к обладанию прекрасным, даже в превратностях жизни сохраняет разум невозмутимым и не смущается внешними обстоятельствами, решив, будто блаженная жизнь не наилучшая. Отсюда три функции благоразумия: во-первых, выбор лучшего образа жизни, во-вторых, следование образу жизни, который мы выбрали, и в-третьих, неизменное соблюдение того, что является предметом нашей истинной заботы. Первое - это мысль, предшествующая действию, которая закладывает основы деяний. Второе - это мысль, сопутствующая действию, которая приводит каждый поступок в соответствие с его причиной. И третье - это мысль после действия, которая обдумывает содеянное и оценивает, правильно ли это было сделано. И во всем проявляется преимущество благоразумия, которое порождает, питает и охраняет добродетели. Так что для нас начало, сердцевина и завершение добродетелей - это благоразумие, и только благодаря ему к нам приходит избавление от зол и осуществление добродетелей. Так как наша природа разумна и потому способна к рассуждению, но по своей воле влечется то к благим, то к дурным рассуждениям, поэтому жизнь, соответствующая природе, сохраняет свою сущность, а предпочтение дурного может погубить ее. Гибель бессмертной сущности - это порочность, порождение безрассудства, что стихи советуют избегать, "чтобы не получилось глупо". Глупое - это тягостное и дурное. "Бедные люди ведут себя порой неразумно", то есть говорить и поступать необдуманно свойственно несчастному человеку. Если думать, прежде чем делать, ты не скажешь ничего необдуманного и не совершишь опрометчивых поступков, в которых неизбежно раскаиваются те, кто держит ответ за неразумие. Порочность выбора изобличается раскаянием, на деле проявляя пагубность, в то время как благородство здравомыслия ведет к постоянству решений, на деле доказывая пользу, но не для материальных или внешних вещей, а для нас самих, которым дается совет "думать, прежде чем делать", и делать то, о чем мы не будем сокрушаться, причем ясно, что мы - это душа. Какая польза клятвопреступлениями, убийствами или другими злодеяниями приобрести богатство и быть внешне богатым и бедным в душе, когда ей подобают добродетели? И либо не чувствовать этого и таким образом еще более не усугублять зло, либо, придя благодаря совести к сознанию совершенного, терзаться в душе, бояться наказаний в Аиде и найти единственное спасение в небытии, ибо тот, кто гибелью души уменьшает порочность, рассчитывает исцелить зло злом и обречь себя на полное уничтожение после смерти, чтобы избежать мук суда. Дурной человек не хочет, чтобы его душа была бессмертна, чтобы не терпеть наказание. Он предвосхищает судью на том свете, обрекая сам себя на полную гибель, словно считает справедливым, чтобы порочная душа погибла, но, влекомый неразумием к пороку, он вредит неумеренным рвением сам себе. Судьи же в Аиде, судящие по закону справедливости, не считают, что душа не должна существовать, но полагают, что она не должна быть порочной, и стараются по возможности ограничить ее порочность, назначая наказания ради спасения ее качеств, как врач, который отсекает и прижигает огнем Хироновы язвы. Они наказывают за прегрешения, пытаясь лишь истребить порочность раскаянием души, не стремясь уничтожить саму ее сущность, но предпочитая возвращать ее к бытию очищением от оскверняющих страстей. Человеческая душа рискует впасть в небытие, обращаясь к тому, что противно ее природе, но будучи вновь призвана к тому, что согласно с ее природой, она возвращается к собственной сущности и вновь обретает свободное от порока бытие, которое было искажено вмешательством страстей. Поэтому мы должны прилагать все усилия, чтобы не грешить, а согрешив, спешить к наказанию как к бб исцелению от порочности, исправляя неразумие с помощью высших сил. Если мы отступили от достойной жизни, давайте по крайней мере стремиться через благоразумное раскаяние вновь стать добродетельными, принимая исправляющую божественную волю. Такое раскаяние есть основание философии, возможность избегать необдуманных дел и слов и первое приготовление жизни, не требующей раскаяния. Кто, прежде чем действовать, серьезно думает, тот не впадает против своей воли в душевные муки и не исходит необдуманно из таких начал, осуществление которых не приносит ему радость, но постоянно занимается настоящим, размышляя о том, что случается вопреки ожиданию. Поэтому он не станет пренебрегать истинным благом в надежде на мнимые блага, не совершит дурного поступка, боясь противоположного, и будет руководствоваться мыслью, устремленной к божественным нормам. Чтобы понять, что "несчастному человеку свойственно говорить и делать неразумное", посмотри на Медею в трагедии, оплакивающую свою судьбу, которая из-за неодолимой любви доверилась чужеземцу, предав сама того не желая родных, и, покинутая им, думает, что ее несчастья невыносимы, и от этих переживаний восклицает: "Пусть на голову мне с небес гром падет"* (* - Эврипид. Медея, 144-145. Пер. цитаты Э.Г. Юнца.), - и приступает к совершению преступных деяний: сперва безумно молясь, чтобы совершившееся не совершалось, потом, в неистовстве пытаясь исправить зло злодеяниями, она хочет истребить корень неразумия еще худшим исходом, отказавшись безрассудным убийством детей от их опрометчивого рождения.
Если угодно, взгляни на гомеровского Агамемнона, который, поплатившись за вспыльчивость, горестно восклицает: "Я в волнении. Сердце готово выскочить вон из груди"* (* - Гомер. Илиада, 10.94-95. Пер. В.В. Вересаева.) И огонь во взгляде, воспламеняемый прежде яростью, когда судьба его переменилась, он потушил потоками слез. Таков всякий, кто ведет неразумную жизнь: влекомый в разные стороны противоречивыми страстями, в удовольствиях он заслуживает ненависти, в горестях жалок, в порыве дерзости безрассуден, в страхе подавлен; совершенно чуждый благородного образа мыслей, свойственного благоразумию, он изменяет свое мнение, как только меняются обстоятельства. Чтобы мы не заражались такими делами, совершая и говоря безрассудные вещи, давайте во всем следовать истинному разуму, исполняя заповедь Сократа: "Я не способен повиноваться ничему из всего, что во мне есть, кроме того убеждения, которое после тщательной проверки представляется мне наилучшим"* (* - Платон. Критон, 46 b. Пер. цитаты Э.Г. Юнца.). Наши качества, но не мы сами, служат разумной сущности, такие как дух, влечение, чувство, само тело, которое имеется у этих способностей как орудие, и из них следует повиноваться, как говорят стихи, только истинному разуму, то есть мыслительной способности, соответствующей природе. Эта способность может также различать, что следует говорить и делать. Слушаться же истинного разума - это то же, что слушаться бога, ибо разумные существа, наделенные собственным светом, хотят того же, что велит божественный закон, и душа, устроенная сообразно богу, согласна с богом, и все, что бы она ни делала, она делает, сообразуясь с божественным и светлым. Душа, настроенная противоположным образом, беспорядочно влекомая к безбожию и мраку, блуждает, будто отпавшая от единственного закона справедливости - ума и бога. Таковы достоинства благоразумия и пороки неразумия. Наставление "думать, прежде чем делать", помимо прочей пользы, истребляет корни самомнения, призывает к приобретению знания и обещает нам приятнейшую и в то же время наилучшую жизнь, и это показано в следующих стихах.
Дата: Суббота, 2011-04-23, 7:14 PM | Сообщение # 34
Ковчег
Группа: Администраторы
Сообщений: 18835
Статус: Offline
XV. 30-31 Не занимайся тем делом, в котором ты необразован, Но изучай то, что нужно, и жизнь твоя будет прекрасной.
Если мы не будем браться за то, чего не знаем, это только оберегает нас от ошибок, но если мы будем изучать то, что ведет к праведной жизни, то это не только ограждает нас от ошибок, но и побуждает проявлять добродетель на деле. Ведь сознание невежества пресекает происходящую от самомнения необдуманность, а знание дает свободу действия. И то, и другое есть благо - сознавать незнание и познавать то, чего мы не знаем, и этому соответствует наилучшая и восхитительная жизнь. Такая жизнь не запятнана самомнением и исполнена знания, она не гордится тем, чего не знает, и стремится изучить то, что достойно изучения. Это возвышает нас к божественному подобию, заставляет думать, прежде чем действовать, чтобы не поступать необдуманно, это не позволяет ввести нас в заблуждение, делает нас способными разбираться в услышанных речах, побуждает легко переносить и облегчать данную богами судьбу, учит не бояться смерти и нищеты, быть справедливым, умеренным в еде и подобных вещах, это сообщает законы дружбы, учит почтению к родителям и требует поклонения высшим силам. Как говорят стихи, этому следует научиться, и этому соответствует восхитительная жизнь. Тот, кто выделяется добродетелью, также и удовольствия получает не вызывающие раскаяния, отражающие прочность добродетели. Так устроено, что удовольствие сопутствует какой-либо деятельности. Оно не существует само по себе, но сопровождает наши действия. Поэтому худшим поступкам соответствуют низменные удовольствия, а лучшим удовольствиям сопутствуют хорошие поступки, так что хороший человек превосходит дурного не только добродетелью, но и удовольствиями, которые, как представляется, сами увлекают дурного человека к пороку. И насколько один склад души выше другого, настолько одни удовольствия предпочтительнее других. Поскольку добродетельная жизнь, которая стремится к божественному подобию, поистине божественна, а жизнь, проведенная в пороке, - животная и безбожная, то ясно, что удовольствие честного человека, послушное уму и богу, подобно божественной радости, а то, что называется удовольствием порочного человека (пусть им будет дано одно название), напоминает животное и безумное возбуждение. Удовольствия и печали изменяются, и счастлив, кто получает их откуда надо, когда надо и сколько надо, и несчастен, кто не знает в них меры. Таким образом, безгрешна только жизнь, свободная от самомнения, и истинна и совершенна только жизнь, полная знания, и она одновременно наиприятнейшая и наилучшая. Итак, не будем делать того, чего не знаем, а то, что знаем, будем делать, когда нужно. Невежество влечет за собой испорченность, а знание стремится к благоденствию. Ибо многое хорошее из-за изменения обстоятельств становится дурным. Итак, будем по порядку выполнять эту заповедь, которая, удерживая нас от деятельности, дает безгрешность и, побуждая изучать только нужное, ведет к совершенным деяниям. Ибо совершенствование состоит не в том, чтобы не грешить, а в понимании должного; первое дается очищением от самомнения, второе - наличием знания. Если не грешить и совершенствоваться, смотри, что будет с тобой: "Жизнь твоя будет прекрасной". Не это ли жизнь, которая получает удовольствия из добродетели и в которой совпадают благо и удовольствие? Если мы стремимся к достойному, то стремимся и к приятному, а что может получиться из их сочетания? - Как говорят стихи, прекрасная жизнь. Кто выбрал приятное в сочетании с постыдным, хотя и бывает ненадолго соблазнен удовольствием, обязательно из-за постыдного приходит к мучительному раскаянию. Тот же, кто предпочел достойное вместе с трудом, хотя и испытывает из-за непривычки сиюминутные затруднения, сочетание их с достойным облегчает тяготы, и в итоге кроме добродетели он получает еще и подлинное наслаждение. Если совершается с удовольствием постыдное, то удовольствие проходит, а стыд остается; если же совершается с усилием достойное, то усилие проходит, а достойное остается. Отсюда неизбежно, что наиболее дурная жизнь - наиболее тягостная, а самая достойная жизнь - самая лучшая. Но достаточно об этом. Поскольку к совершенству души имеет отношение также и забота о теле, смотри, что стихи добавляют дальше.
XVI. 32-34 Должно оставить беспечность, коль дело пойдет о здоровье. Меру важно во всем соблюдать - в еде и напитках И в упражненьях для тела, и мера есть то, что не в тягость.
Смертное тело, данное нам как орудие для жизни на земле, не следует раскармливать от чрезмерного чревоугодия или истощать неумеренным голодом. И то, и другое одинаково мешает его использованию. Поэтому стихи призывают в меру заботиться о теле и не пренебрегать им, если оно излишне тучно или страдает от болезней, чтобы, сохраняясь в подобающем природе состоянии, оно беспрепятственно предоставляло управляющей им душе свои силы и могло следовать туда, куда поведет душа. Ибо то, что распоряжается, - это душа, то, чем она распоряжается, - тело, и его хозяин должен заботиться о нем. Следует не только пользоваться им, но и по возможности заботиться, чтобы оно находилось в нормальном состоянии. Поскольку его природа состоит в постоянном возникновении и уничтожении и его питает наполнение и опорожнение, когда пища сначала восполняет то, что утекает, а потом упражнения устраняют излишества, то следует установить меру его насыщения тем, что мы получаем, и меру выведения из него того, что от него отлично. Мера - это принцип, связывающий состояние тела с мыслительными способностями души и имеющий целью подобающее для философа здоровье. Поэтому философ будет выбирать такие телесные упражнения и пищу, которые не сделают тело слишком тучным и не будут ставить его выше мыслительной деятельности. Его цель - не просто тело, но тело, которое служит разуму. Поэтому он будет чужд образа жизни атлетов, потому что это приносит пользу только телу без души, и будет избегать телесных упражнений, ибо они препятствуют разумному свету души. Какой образ жизни может быть полезен физическим здоровьем для изучения наук или для достойных занятий, такой и выберет для себя тот, кто решил вести разумный образ жизни. Стихи говорят: пусть тебе, разумной душе, не принесет вреда мера заботы о теле. Чтобы соблюсти эти заповеди, тебе следует выбирать такую еду, питье и телесные упражнения, которые делают тело послушным добродетельному образу жизни и не побуждают неразумное начало к неповиновению управляющему разуму. Ты должен тщательно выбирать меру ухода за телом, ибо ты будешь отвечать за его неразумные движения. Ведь конь, причастный злу, тянет к земле, но не без причины, а потому, что возничие плохо его вырастили.* (* - Сравн.: Платон. Федр, 247 b). В стихах о мере, относящейся к телу, автор поставил сначала питье, потом еду, потому что от питья труднее уберечься, легко ему поддаться и оно расстраивает телесное здоровье. Ведь чаще теряют меру в питье, чем в еде. Гимнастические упражнения стоят на третьем месте, потому что они исправляют насыщение и готовят к тому, чтобы вновь вести здоровый образ жизни. Таким образом, они по очереди сменяют друг друга - еда и упражнения, упражнения и еда. Правильный образ жизни дает возможность упражнять свое тело, а соответствующие занятия гимнастикой способствуют здоровому образу жизни. В каждом из них своя мера, поскольку забота о теле для каждого служит собственному образу жизни. Каждый стремится сделать тело орудием для своей деятельности: занимающийся борьбой - для борцовских движений, земледелец - для земледельческих работ, разные люди привлекают и приспосабливают функции тела для разных целей. Что же философ? Орудием чего он постарается его сделать? - Разумеется, философии и ее трудов. И поскольку тело способно стать орудием мышления, он будет всячески питать и развивать его, прежде всего заботясь о душе и ради нее о теле. Он не предпочтет тело распоряжающейся им душе и не пренебрежет им ради души, но будет проявлять о нем заботу как о ее орудии, обращаясь как к добродетели души - распорядительницы тела, так и к здоровью тела. Поэтому он будет питать его не чем попало, а только тем, чем нужно. Не все следует употреблять в пищу, так как это обременяет тело и увлекает присущее душе духовное начало к более материальным страстям, о чем дальше стихи говорят:
Дата: Вторник, 2011-08-16, 10:45 PM | Сообщение # 35
Строитель Ковчега
Группа: Проверенные
Сообщений: 6
Статус: Offline
Quote (Танец)
Там Минос, Эак,Радамантсвой суд вершат. Ты подойдешь к тому, в чьей власти будешь ты, Затем предстанешь перед светом чистоты. И в Храм небесный, кто достоин, поспешат…
Радамант - имя гиперборейское, как у Гомера в Одиссее...Сказка - замечательная Сказано - сделано.
Дата: Пятница, 2011-08-26, 6:31 PM | Сообщение # 36
Ковчег
Группа: Администраторы
Сообщений: 18835
Статус: Offline
Книга Шестая ПИФАГОР
(Дельфийские Мистерии - по книге Э.Шюре "Великие Посвященные")
Познай самого себя, и ты узнаешь Вселенную и Богов.
Надпись над дельфийским храмом
Сон, сновидение и экстаз – вот три двери, ведущие в потусторонний мир, откуда исходит наука души и искусство пророчества.
Эволюция есть закон Жизни. Число есть закон Вселенной. Единство есть закон Бога.
Глава I
Греция в шестом столетии
Душа Орфея пронеслась подобно сияющему метеору по грозовому небу рождающейся Греции. Когда он погас, казалось, что мрак окутал ее снова. После целого ряда революций фракийские тираны сожгли книги Орфея, опрокинули его храмы, изгнали его учеников.
Цари Греции и многие города, дорожившие своей разнузданностью более, чем порядком и справедливостью, вытекающей из чистых учений Орфея, последовали за ними. Решено было изгладить самое воспоминание о нем, уничтожить его последние следы, и это было выполнено в такой степени, что через несколько столетий после его смерти часть Греции сомневалась даже в его существовании. Тщетно посвященные охраняли его традиции в течение более тысячи лет; тщетно Пифагор и Платон говорили о нем, как о богочеловеке. Софисты и риторы не признавали за его именем ничего иного, кроме легенды о происхождении музыки.
И в наши дни многие ученые отрицают категорическим образом существование Орфея. Они ссылаются главным образом на тот факт, что ни у Гомера, ни у Гесиода не встречается его имени. Но молчание этих поэтов объясняется слишком ясно запретом, под которым находилось имя великого посвятителя у местных правительств. Ученики Орфея не переставали стремиться к сосредоточению всякой власти в высшем авторитете дельфийского храма и не уставали повторять, что всё несогласия между различными государствами Греции следовало подчинить решению совета Амфиктионов. Такое подчинение стесняло одинаково и демагогов, и тиранов.
Гомер, который получил свое посвящение, по всей вероятности, в святилище Тирском, и мифология которого является поэтическим переводом теологии Санкониатонской, иониец Гомер мог легко быть неосведомленным относительно доричеца Орфея, предание которого сохранялось тем в большей тайне, чем более его преследовали. Что касается Гесиода, родившегося вблизи Парнасса, он должен был узнать в святилище дельфийском и имя Орфея, и его учение, но посвящавшие его имели полное основание требовать от него молчания.
Тем не менее, Орфей продолжал жить в своем творении. Он жил в своих учениках и даже в тех, которые отрицали его. Где же искать силу его творчества? В чем сохранилась его живая душа? В военной ли олигархии Спарты, где наука презиралась, где невежество было возведено в систему, и грубость нравов требовалась как выражение мужества? Или в беспощадных мессинских войнах, когда спартанцы преследовали соседний народ до полного его уничтожения, и когда эти греческие римляне, предвещая Тарпейскую скалу и кровавые лавры Капитолия, сбросили в бездну героического Аристолина, защитника своей родины? Или же в буйной демократии Афин, постоянно готовой перейти в тиранию? Или искать. его в преторианских стражниках Писистрата, или в кинжале Гармодиуса и Аристогитона, притаившегося под миртовой веткой? Или в многочисленных городах Эллады, великой Греции и Малой Азии, двумя яркими типами которых являлись Афины и Спарта? Искать ли его во всех этих демократиях и тираниях, ревнивых, завистливых и готовых растерзать друг друга?
Нет, душа Греции не там. Она в её храмах, в её мистериях и в её посвященных.
Она в святилище Юпитера на Олимпе, Юноны в Аргосе, Цереры в Элевсисе; она царствует в Афинах с Минервой, сияет в Дельфах с Аполлоном, который освещает своим светом все храмы, – вот где центр и жизнь древней Греции, её мозг и её сердце.
Там поучались поэты, переводивши для непосвященных высокие истины в животрепещущие образы, и мудрецы, распространявшие те же истины в тонких диалектических построениях. Дух Орфея живет везде, где просвечивает душа бессмертной Греции. Мы находим его и в состязаниях поэтов и атлетов, и в играх дельфийских и олимпийских, которые были созданы преемниками Орфея для мирного слияния двенадцати греческих племен. Мы прикасаемся к его духу и в трибунале Амфиктионов, который был не что иное, как собрате посвященных; собрание это являло собой высший третейский суд, собиравшийся в Дельфах, и благодаря ему Греция снова обрела свое единство в период героизма и самопожертвования.1
Между тем, орфическая Греция, черпавшая свою духовную жизнь в чистом учении, хранившемся в храмах, и душою которой являлась пластическая религия, а телом – верховный суд, сосредоточенный в Дельфах, – эта Греция находилась начиная с седьмого века, в большой опасности.
Дельфийский порядок потерял свое обаяние; исчезало уважение к священной территории. Это произошло оттого, что великих вдохновителей более не стало, и умственный и нравственный уровень храмов понизился. Жрецы продавались господствующей политической власти, и в самый мистерии начала с этих пор проникать порча. Общий вид Греции изменился. За старинной царской властью земледельческой и священнической, в одном месте последовала обыкновенная тирания, в другом месте – военный аристократически строй, в третьем – анархическая демократия. Храмы сделались бессильными и не могли предотвратить грозящее разорение; они нуждались в новой поддержка. Обнародование эзотерических учений становилось необходимо. Чтобы мысль Орфея могла жить и развертываться во всем своем блеск, было необходимо, чтобы наука храмов перешла к мирянам. И она начала проникать под различными покровами в сознание гражданских законодателей, в школы поэтов, под портики философов. Последние испытывали такую же потребность, для своего учения, какую Орфей признал для своей религии, в двух различных доктринах, в одной – открытой для всех и в другой – тайной, которые передавали бы одну и ту же истину, но под различными формами и в мере, приспособленной для степени развития их учеников.
Эта эволюция дала Греции её три великие века художественного творчества и умственного блеска. Она позволила орфической идее, которая является одновременно и первым толчком, и идеальным синтезом Греции, сосредоточить всю силу своего света и затем излучить его на весь тогдашний мир; это было ранее, чем её политическое здание, ослабленное внутренними раздорами, начало колебаться под ударами Македонии, чтобы окончательно разрушиться под железной рукой Рима. Эволюция, о которой мы упомянули, имела многих работников. Она породила таких физиков как Фалес, таких законодателей как Солон, поэтов как Пиндар, героев как Эпаминонд, но она имела кроме того и своего признанного главу, посвященного высшего порядка, обладавшего великим творческим умом.
Пифагор является таким же учителем для дворян Греции, каким Орфей был для жрецов её священных храмов. Он продолжает религиозную мысль своего предшественника и применяет ее к новым временам. Но это применение в то же время и творчество, ибо оно приводит все орфические вдохновения в полную и стройную систему; Пифагор дает этой системе научное обоснование, а нравственное доказательство её дает в своей школе воспитания, в пифагорейском ордене, который пережил его.
Несмотря на то, что Пифагор появляется при полном свете истории, он все же остается личностью полулегендарной; главную причину этого следует искать в ожесточенном преследовании, жертвой которого он сделался в Сицилии, и благодаря которому погибло столько Пифагорейцев. Одни из них кончили свою жизнь под обломками пылающего здания пифагорейской школы, другие погибли голодной смертью в храме.
Воспоминание об учителе и его учении распространялось лишь теми немногими, которым удалось спастись и бежать в Грецию.
С великим трудом и большою ценой добыл Платон через Архита один из манускриптов Пифагора, который к тому же никогда не записывал свое эзотерическое учение иначе, как тайными знаками и под различными символами.
Его истинная деятельность, подобно всем другим реформаторам, происходила путем устного поучения. Но суть его системы сохранилась в Золотых Стихах Лизия, в комментариях Гераклеса, в отрывках Филолаиса и Архита, а также и в Тимеи Платона, которая заключает в себе космогонию Пифагора.
Кроме того, все античные писатели переполнены кротонским философом. У них встречаются бесчисленные анекдоты, рисующие его ум, его красоту, его волшебное влияние на людей. Неоплатоники Александрии, гностики и даже первые Отцы Церкви приводят его, как авторитет. Это – драгоценные свидетельства, и в них все еще звучит могучая волна энтузиазма, которую великая личность Пифагора сумела сообщить Греции и последние отголоски которой все еще чувствуются через восемь веков после его смерти.
Обозреваемое с высоты, отпираемое ключами сравнительного эзотеризма, его учение представляет собой великолепное целое, стройное и прочное, отдельные части которого внутренне спаяны основным умозрением. В нем мы находим разумное воспроизведете эзотерической доктрины Индии и Египта, которой Пифагор придал ясность и простоту эллинской мысли, присоединив к ней более энергично и ясно выраженную идею человеческой свободы.
В ту же эпоху, на различных точках земного шара, ряд великих реформаторов обнародовал аналогичное учение. Лао-Цзы в Китае исходил из эзотеризма Фо-Хи; последний Будда, Шакья-Муни, проповедовал на берегах Ганга; в Италии этрусское жречество послало в Рим посвященного с книгами Сивилл; царь Нума пытался обуздать мудрыми государственными учреждениями угрожающее честолюбие римского сената.
И не случайно все эти реформаторы появляются в одно и то же время у самых разнообразных народов. Их различные миссии ведут к одной общей цели. Они доказывают, что в известные эпохи одно и то же духовное течение таинственно протекает через все человечество. Откуда появляется оно? Из того невидимого духовного мира, который вне поля нашего зрения, но из которого к нам посылаются все наши гении и пророки.
Пифагор посетил весь древний мир прежде, чем сказал свое слово Греции. Он видел Африку и Азию, Мемфис и Вавилон, их политику и их посвящение. Его бурная жизнь напоминает корабль, борющийся среди грозно взволнованного моря: с распущенными парусами подвигается он неуклонно к цели своего назначения, прекрасный образ спокойствия и силы посреди разъяренных элементов.
Его учение производит впечатление ночной прохлады, сменяющей палящий зной кровавого дня. Оно вызывает мысль о красоте звездного неба, которое постепенно развертывает свои сверкающие узоры и свои эфирные гармонии над головой созерцателя.
Попробуем отделить его жизнь и его участь от неясностей легенды и от предубеждения научной школы. Желаю Счастья! Сфера сказочных ссылок
Дата: Суббота, 2011-08-27, 10:12 PM | Сообщение # 37
Ковчег
Группа: Администраторы
Сообщений: 18835
Статус: Offline
Глава II Годы странствования
В начале шестого века до Р.X., Самос был одним из самых цветущих островов Ионии. Рейд его порта находился как раз напротив лиловых гор изнеженной Малой Азии, откуда шли вся роскошь и все соблазны. Расположенный по берегу широкого залива, город красовался на зеленеющем побережье, поднимаясь красивым амфитеатром по гор, увенчанной выступом, на котором виднелся храм Нептуна.
На самом верху горы белели колоннады великолепного дворца. Там царствовал тиран Поликрат. Лишив Самос всех его свобод, он придал его жизни весь блеск искусств, которым он покровительствовал, и всю яркость азиатского великолепия.
Вызванные им с Лесбоса гетеры водворились во дворце, соседнем с его дворцом, и они зазывали молодых людей на пиры,. где происходило развращение в самых утонченных формах, приправленное музыкой, танцами и всевозможными пиршествами.
Анакреон, призванный Поликратом в Самос, приплыл туда на роскошной галере с пурпуровыми парусами и золочеными мачтами; с драгоценным кубком в руке распевал поэт перед двором тирана свои мелодические и благоухающие оды.
Счастье Поликрата вошло в поговорку по всей Греции. Он имел другом фараона Амазиса и тот предупреждал его, что не следует доверяться такому непрерывному счастью и в особенности не следует хвалиться им. В ответ на советы египетского властителя, Поликрат бросил свой любимый перстень в воду. "Отдаю его в жертву богам", сказал он при этом. На другой день золотое кольцо было возвращено тирану, найденное в пойманной рыбе, которая очевидно проглотила его.
Когда фараон узнал об этом, он объявил, что разрывает свою дружбу с Поликратом, уверенный что столь дерзновенное счастье должно навлечь на него гнев богов. Какова бы ни была ценность приведенного анекдота, конец Поликрата был трагический. Один из его сатрапов заманил его в соседнюю провинцию, где тот и погиб в медленных мучениях, после чего его тело было привязано слугами сатрапа к кресту на горе Микальской. Таким образом, жители Самоса могли со всех сторон видеть при багровом зарев заката труп своего тирана, распятый на возвышенном мысе лицом к острову, где он царствовал в радости и великолепии.
Но вернемся к началу царствования Поликрата. В одну ясную ночь, невдалеке от храма Юноны, дорический фасад которого был освещен мягким светом полной луны, придававшим ему еще большую мистическую величавость, под деревьями ближайшего леса сидел молодой пришелец. Сверток папируса с песнями Гомера соскользнул к его ногам. Он глубоко размышлял в чутком молчании ночи. Прошло уже много времени после заката солнца, но его пылающий диск продолжал стоять перед взором молодого мечтателя, и мысль его блуждала далеко от видимого мира.
Пифагор был сыном богатого самосского ювелира и его жены, которая называлась Парфениса. Дельфийская пифия, спрошенная во время путешествия молодыми новобрачными, предрекла им "сына, который принесет благо всем людям на все времена"; по совету оракула, супруги отправились в Финикию, в Сидон, чтобы предназначенный им сын появился на свет вдали от волнующих влияний их родины.
Еще до рождения ребенок был посвящен своими родителями свету Аполлона. Когда ему исполнился год, его мать, по заранее данному дельфийскими жрецами совету, понесла его в храм Адонаи, находившийся в Ливанской долине. Там великий жрец благословил его. Затем семья возвратилась в Самос.
Сын Парфенисы был чрезвычайно красив, кроток, разумен и с детства отличался справедливостью. В его глазах сверкала пламенная мысль, и она придавала всем его действиям сосредоточенную энергию.
Родители не только не противодействовали, а наоборот, скорее поощряли его преждевременную наклонность к науке. Он мог свободно беседовать с жрецами Самоса, которые к тому времени начали основывать в Ионии школы, где они и преподавали начала физики. В восемнадцать лет он занимался с Гермодамом в Самосе; в двадцать лет слушал уроки Фересида в Сиросе и вступал в диспуты с Фалесом и Анаксимандром в Милете.
Эти учителя открыли перед ним новые горизонты, но ни один не удовлетворял его. Среди их противоречивых учении он искал живой связи, синтеза, единства великого Целого. Он подошел к одному из тех кризисов, когда, ум, встревоженный противоречием явлений, сосредоточивает все свои способности в великом усилие увидать цель, найти путь, ведущий к свету истины, к центру жизни.
В эту теплую и яркую ночь, сын Парфенисы смотрел поочередно на землю, на храм и на звездное небо.
Она была здесь, вокруг него, мать земля, Деметра, Природа, в которую он хотел проникнуть; он вдыхал её могучие эманации, он чувствовал непреодолимую тягу, которая его влекла на её грудь, его, мыслящую частицу, неразделимую от неё.
Те мудрецы, которых он спрашивал, говорили ему: "Все исходить от неё. Из ничего не может исходить ничто. Душа происходить из воды или огня, или же из обоих элементов. Тончайшая эманация элементов, она исходит из них только для того, чтобы возвратиться к ним. Вечная Природа слепа и неумолима. Покорись роковому закону. Единственное твое достоинство состоит в том, чтобы познать его и покориться ему".
Затем он погружал взор в небо и смотрел на огненные буквы, которые в неизмеримой глубине пространства слагаются из сверкающих созвездий. Эти начертания должны иметь смысл. Ибо, если бесконечно малое, если движение атомов имеет свой смысл, как может не иметь его бесконечно великое, посев светил, распределение которых являет собою тело вселенной?
Да, каждый из этих миров имеет свой собственный закон, а все вместе движется по закону Числа в верховной гармонии. Но кто разберет когда-либо язык небесных светил? Жрецы Юноны говорили ему: "Небеса богов явились ранее земли. Твоя душа происходит оттуда. Проси богов, чтобы она могла вознестись обратно на свою сторону".
Это размышление было прервано страстным пением, донесшимся из сада, с берегов Имбразуса. Голоса лесбиянок томительно сливались с звуками цитры. Молодые люди отвечали на них вакхическими песнями. К этим голосам внезапно присоединились другие крики, пронзительные и зловещие, доносившееся из порта. То были крики мятежников, которых по приказанию Поликрата согнали в барку, чтобы продать их как рабов в Азию. Их били ремнями, усеянными гвоздями, загоняя в подводную часть барки. Их вой и проклятия разнеслись по ночной тишине, а затем все снова затихло.
Молодой человек почувствовал дрожь страдания, но он подавил ее, чтобы еще глубже сосредоточиться над загадкой которая встала перед ним еще настойчивее.
Земля говорила: Слепой Рок! Небо говорило: Провидение! А человечество, которое как бы брошено между обоими, кричало: Страдание! Безумие! Рабство!
Но в глубине своей души будущий адепт слышал непреодолимый голос, который отвечал и на цепи земли, и на сверкание небес одним криком: Свобода! Кто же был прав: мудрецы, жрецы, безумцы, страдающие, или он сам?
В сущности, все эти голоса выражали правду, каждый в своей собственной сфере, но ни один из них не раскрывал перед ним смысла существования.
Три мира пребывали неизменные, как недра Деметры, как сияние светил и как сердце человеческое, но лишь тот, кто сумеет найти их гармоническое сочетание и закон их равновесия, – станет истинным мудрецом, лишь он овладеет божественным знанием и будет в состоянии помогать людям.
В синтезе трех миров кроется тайна Космоса! Произнеся это слова, Пифагор поднялся. Его очарованный взгляд был устремлен на дорический фасад храма. Строгие линии храма казались преображенными под нужными лучами Дианы. Душа Пифагора увидала в нем идеальный образ мира и разрешение загадки, которое она искала. Ибо основание, колонны, и треугольный фронтон предстали перед ним внезапно, как тройная природа человека и вселенной, микрокосма и макрокосма, венчанных божественным единством, которое со своей стороны является троичным началом.
Космос, управляемый и проникнутый Богом, образует
Священную Тетраду, необъятный и чистый символ, Источник Природы и образец Богов!
Да, здесь, скрытый в этих геометрических линиях, таился ключ вселенной, закон тройственности, который управляет строением существ, и семиричности, лежащей в основы их эволюции. И Пифагор увидал в грандиозном видении миры, двигающиеся под ритм и гармонию священных чисел. Он увидал равновесие земли и неба, которое поддерживается человеческой свободой.
Три мира: естественный, человеческий и божественный, взаимно поддерживая и определяя друг друга, исполняют вселенскую драму двойным движением – нисходящим и восходящим. Он угадывал сферы невидимого мира, окружающие мир видимый и беспрерывно оживляющие его; он понял наконец возможность очищения и освобождения человека еще на земле путем тройного посвящения. Он увидал все это, а также и жизнь свою, и свое назначение в мгновенной яркой вспышке, с непоколебимой уверенностью духа, который чувствует себя лицом к лицу с Истиной. Как бы молния осветила его.
Теперь ему оставалось доказать умом то, что его могучая интуиция схватила в области Абсолютного, а для этого нужна была жизнь человека и нужен был труд Геркулеса. Но где найти знание, необходимое, чтобы довести такой подвиг до конца? Для этого недостаточно было ни песен Гомера, ни мудрецов ионийских, ни храмов Греции.
Дух Пифагора, который внезапно обрел крылья, начал проникать в свое прошлое, в свое происхождение, окутанное покровом тайны, и в таинственную любовь своей матери. Одно воспоминание детства появилось перед ним с необыкновенной яркостью. Он вспоминал, как мать несла его, годовалого ребенка, по долине Ливанской к храму Адонаи.
Он увидал себя маленьким, прижавшимся к груди Парфенисы, посреди огромных гор и вековых лесов, и увидал в тени деревьев падающий водопад. Его мать стояла на террасе, оттененной большими кедрами. Перед ней стоял жрец с белой бородой и с величавой осанкой; он улыбался матери и ребенку и говорил непонятные для него слова. Его мать часто вспоминала эти таинственные слова Иерофанта Адонаи: "О женщина ионийская! Твой сын будет велик мудростью, но помни, что если Греки обладают знанием Богов, знание Единого Бога сохраняется лишь в одном Египте".
Эти слова вспомнились ему вместе с улыбкой матери, вместе с прекрасным лицом Иерофанта и с отдаленным шумом водопада, в раме грандиозной картины, похожей на сновидение из иной жизни. Впервые он угадывал смысл предсказания. Он много слышал о чудесном знании египетских жрецов и об их никому неведомых тайнах; но он думал обойтись без них. Теперь же он понял, что должен овладеть "Божественным Знанием", чтобы проникнуть в глубину природы, и что он не найдет его нигде, кроме храмов Египта. И подготовила его к этому подвигу его нежная мать, кроткая Парфениса, которая, следуя внутреннему голосу, отдала его в дар Верховному Богу!
С этой минуты решение в душе Пифагора было принято: он решил отправиться в Египет и принять посвящение. Желаю Счастья! Сфера сказочных ссылок
Дата: Четверг, 2011-10-06, 2:38 PM | Сообщение # 38
Хранитель Ковчега
Группа: Администраторы
Сообщений: 1813
Статус: Offline
На каком корабле отплыл юный Пифагор в Египет нам неизвестно, но душа его отправилась в дальнее плавание на самом чудесном паруснике...
С этой минуты решение в душе Пифагора было принято: он решил отправиться в Египет и принять посвящение.
Поликрат любил покровительствовать философам и поэтам. Он дал Пифагору рекомендательное письмо к фараону Амазису, который представил его жрецам Мемфиса. Последние приняли его очень неохотно. Египетские мудрецы не доверяли Грекам, которых они считали непостоянными и легкомысленными.
Они сделали все, чтобы лишить бодрости молодого самосца, но он подчинился с непоколебимым терпением и мужеством всем препятствиям и испытаниям, которые ему пришлось перенести. Он заранее знал, что "божественное знание" приобретается лишь после того, как воля победит все низшее существо человека.
Его посвящение длилось двадцать два года под руководством великого жреца Сопхиза.
В книге о Гермесе мы описывали испытания и искушения, ужасы и экстазы посвященного Изиды, вплоть до видимой смерти адепта и до его воскресения в сиянии Озириса. Пифагор прошел через все фазы, которые давали возможность проверить не как отвлеченную теорию, а как нечто пережитое, учение о Глаголе-Свете или творческом Слове и учение о человеческой эволюции на протяжении семи планетарных циклов.
На каждом шагу этого головокружительного восхождения, испытания становились все труднее и труднее. Сотни раз приходилось рисковать жизнью, в особенности, когда приобреталась власть над оккультными силами, и на очереди были опасные опыты магии и теургии. Как все великие люди, Пифагор верил в свою звезду. Его не устрашало ничто, когда дело шло о приобретении знаний, и самая смерть не остановила бы его, тем более что он видел жизнь и по ту сторону смерти.
Когда египетские жрецы увидали в нем необычайную силу души и ту сверхличную страсть к мудрости, которая появляется так редко в этом мире, они открыли перед ним все сокровища своего опыта. Среди них он переплавил всю свою природу и закалил ее. У них же он глубоко изучил священную математику, науку чисел или всемирных принципов, из которой он сделал центр своей системы, дав ей совершенно новую формулировку. В то же время строгость дисциплины в египетских храмах убедила его, до какой страшной силы может дойти человеческая воля, когда она сознательно упражняется и развивается, и до какой степени безгранично её влияние как на тело, так и на душу человека.
"Наука чисел и искусство воли – вот два ключа магии", говорили жрецы Мемфиса; "они открывают все двери вселенной".
Таким образом Пифагор приобрел в Египте свой широкий кругозор, который дал ему возможность познавать различные ступени жизни и усвоить науки в концентрическом порядке; понять инволюцию духа в материю путем мирового творчества и его эволюцию или восхождение к единству посредством индивидуального творчества, которое осуществляется благодаря развитию сознания.
Пифагор достиг вершины египетского жречества и вероятно уже думал о возвращении в Грецию, когда война обрушилась на долину Нила со всеми её бедствиями и вовлекла посвященных Озириса в новый круговорот испытаний.
Деспоты Азии уже давно замышляли погибель Египта. Их повторявшиеся нападения на протяжении веков не удавались благодаря мудрости египетских учреждений, благодаря силе жрецов и энергии фараонов.
Но древнее царство, убежище герметической науки, не могло длиться бесконечно. Сын вавилонского завоевателя, Камбиз, двинулся на Египет со своими бесчисленными войсками, напоминавшими тучи голодной саранчи; он то и положил конец царствованию фараонов, начало которого теряется во тьме веков.
В глазах мудрецов это была катастрофа для всего мира. До тех пор Египет защищал Европу от нападения со стороны Азии. Его влияние простиралось на все побережье Средиземного моря, благодаря храмам Финикии, Греции и Этрурии, с которыми высшее жречество Египта было в постоянных сношениях. Но раз эта твердыня была опрокинута, грубая сила должна была затопить побережье Греции.
Пифагор пережил вторжение Камбиза в Египет; он видел как этот персидский деспот, достойный наследник коронованных злодеев Ниневии и Вавилона, разграбил храмы Мемфиса и Фив и разрушил храмы Амона. Он мог видеть и то, как фараон Псамменит, закованный в цепи, был приведен к Камбизу и поставлен на возвышении, вокруг которого были выстроены в ряд жрецы, члены самых именитых семей и весь двор фараона.
Он мог видеть дочь фараона, одетую в рубище, в сопровождении всей своей свиты, переодетой также в лохмотья, и наследника престола с двумя тысячами знатных молодых людей, приведенных сюда же с уздечками во рту и с поводами на шее, после чего все они были обезглавлены.
Он мог видеть фараона Псамменита, заглушающего рыдание при виде этой страшной картины, и безжалостного Камбиза, сидящего на троне и наслаждающегося страданиями своего повергнутого противника.
Жестокий, но поучительный урок истории... Какая яркая картина животной природы человека, разнузданной и незнающей препон, ведущей к тому чудовищному деспотизму, который все топчет под своими ногами и навязывает человечеству царство самого неумолимого произвола...
Камбиз распорядился о перемещении части египетских жрецов в Вавилон и поселил их внутри страны. В числе их был и Пифагор. Этот колоссальный город, сравниваемый Аристотелем с целой страной, окруженной стенами, представлял в то время необъятное поле для наблюдений.
Древний Вавилон, "великая блудница" еврейских пророков, был после персидских завоеваний более чем когда-либо калейдоскопом всех народов, культов и религий, посреди которых азиатский деспотизм воздвигал свою высокую башню.
По персидским традициям основание Вавилона приписывают легендарной Семирамиде. По этим преданиям она построила его чудовищное основание, имевшее в окружности восемьдесят пять километров, его стены, Имгум-Бэль, по которым две колесницы могли нестись в ряд, его висячие террасы, его огромные дворцы с расцвеченными барельефами, его храмы, поддерживаемые каменными слонами, на вершине которых красовались многоцветные драконы.
Там целый ряд деспотов следовал один за другим, и они то и завоевали Халдею, Ассирию, Персию, часть Татарии, Иудеи, Сирии и Малой Азии. Туда же повлек Навуходоносор, убийца магов, плененный еврейский народ, который и после этого оставался верным своему культу в уголке необъятного города, в котором теперешний Лондон мог бы поместиться четыре раза.
Евреи дали царю могучего министра в лице пророка Даниила. При Валтасаре, сыне Навуходоносора, стены старого Вавилона рухнули наконец под мстительными ударами Кира, и Вавилон перешел на несколько столетии под владычество Персов.
Благодаря этим внешним событиям, в момент появления в Вавилоне Пифагора, три различные религии сталкивались в духовной жизни Вавилона: древние жрецы Халдеи, остатки персидских магов и избранный элемент из среды плененных иудеев. Доказательством, что эти различные, религиозные течения имели общую эзотерическую основу, служит роль Даниила, который, утверждая Бога Моисеева, оставался в Вавилоне первым министром при Навуходоносоре, Валтасаре и Кире.
Пифагор должен был расширить свой, и без того уже широкий горизонт, изучая все эти религии, доктрины и культы, синтез которых все еще сохранялся некоторыми посвященными. Он имел в Вавилоне возможность основательно изучить знание магов, наследников Зороастра. Если египетские жрецы одни обладали ключами к священным наукам, персидские маги считались более искусными в практическом применении оккультных знаний. Они утверждали, что в состоянии владеть оккультными силами природы, носящими название пантоморфного огня и астрального света.
В их храмах, говорит предание, при ярком солнечном дне наступала тьма, светильники зажигались сами собой, появлялось небесное сияние и слышались раскаты грома. Маги называли этот невещественный огонь, этот проводник электричества, который они умели сосредоточивать и рассеивать по своему усмотрению, "небесный лев", а электрические течения атмосферы и магнетические течения земли они называли "змеи" и приписывали себе способность направлять – их подобно вещественным токам – на людей. Они изучали также и силу внушающую, притягивающую и творческую. Они употребляли для вызывания духов формулы, заимствованные у древнейших наречий земли, давая при этом такое объяснение: "Не изменяй ни одного первобытного названия в заклинаниях, ибо все они – пантеистические имена Богов; они проникнуты магнетизмом обожания множества людей и могущество их невыразимо".3 Эти заклинания среди очистительных церемоний и молитв были – собственно говоря – то, что получило впоследствии название Белой Магии.
Таким образом, Пифагор проник в Вавилоне во все мистерии древней магии. В то же время, перед ним развертывалось в этом вертепе деспотизма, великое зрелище: на развалинах разрушающихся религий Востока, поверх его выродившегося жречества, группа посвященных, бесстрашных и тесно сплоченных, защищала свою науку, свою веру и, насколько это было возможно, стояла на страже справедливости. Лицом к лицу с деспотами, под постоянным опасением быть растерзанными подобно Даниилу во львином рву, они укрощали дикого зверя неограниченной тирании своей духовной силой и оспаривали у него почву шаг за шагом.
После своего египетского. и халдейского посвящения, Пифагор знал гораздо больше, чем его учителя физики или кто-либо из ученых Греков его времени. Ему известны были вечные начала вселенной и применение этих начал. Природа раскрыла перед ним свои глубины; грубые покровы материи разорвались перед ним, чтобы показать ему чудные сферы разоблаченной природы и одухотворенного человечества. В храме Нейф-Изиды в Мемфисе и в храме Бэла в Вавилоне он узнал много тайн относительно происхождение религий и относительно истории континентов и человеческих рас. Он мог сравнивать преимущества и недостатки еврейского единобожия, политеизма Греков, троичности Индусов и дуализма Персов.
Он знал, что все эти религии – ключи к единой истине, видоизменяющиеся для различных ступеней сознания и для различных общественных условий. Он владел ключом т.е. синтезом всех этих доктрин, обладая эзотерическим знанием. Его внутренний взор, обнимавший прошлое и погружавшийся в будущее, должен был прозревать с необыкновенной ясностью и настоящее. Его видение показывало ему человечество, угрожаемое величайшими бичами: невежеством священников, материализмом ученых и отсутствием дисциплины у демократии. Среди всеобщего расслабления, он видел вырастающий азиатский деспотизм и из этой черной тучи страшный циклон собирался обрушиться на беззащитную Европу.
Настало время вернуться в Грецию и начать там свое великое дело.
Пифагор поселился в Вавилоне и оставался там не по своей воле в течение двенадцати лет. Чтобы уйти оттуда, нужно было разрешение персидского царя. Его единоплеменник, Дэмосед, царский врач, просил за него и добыл для философа свободу. Пифагор вернулся в Самос после тридцатичетырехлетнего отсутствия.
Он нашел свою родину раздавленной под деспотизмом персидского сатрапа. Школы и храмы были закрыты. Поэты и ученые бежали от персидского цезаризма. Но он имел по крайней мере то утешение, что ему удалось принять последний вздох своего первого учителя, Гермодама, и найти в живых свою мать Парфенису, которая одна не сомневалась в его возвращении; ибо все остальные были уверены в его смерти.
Но она никогда не сомневалась в пророчестве жреца Аполлона. Она знала, что под белым одеянием египетского жреца сын её готовится к высокой миссии. Она верила, что из храма Нейф-Изиды появится тот благой учитель и светлый пророк, который снился ей в священной роще дельфийского храма и которого Иepoфант Адонаи обещал ей под кедрами Ливана.
Пифагор пробыл на родине не долго; легкая барка уносила по лазурным волнам Циклады и мать, и сына в новое изгнание. Они покидали навсегда погибающий Самос, направляясь в Грецию. Пифагора манили не олимпийские венки и не лавры поэта; его дело было необычайно велико: разбудить заснувшую душу богов в святилищах, вернуть силу и обаяние храму Аполлона и основать школу науки и жизни, из которой бы выходили не политики и софисты, а посвященные мужчины и женщины, истинные матери и истинные герои... Единство - Закон Богов
Дата: Понедельник, 2011-10-10, 9:50 AM | Сообщение # 39
Хранитель Ковчега
Группа: Администраторы
Сообщений: 1813
Статус: Offline
Глава III
Дельфийский храм Наука Аполлона Теория прорицания Пифия Феоклея Страна Гиперборейская
Из долины Фокиды улыбающиеся луга вели по берегам реки Плистиос к изрытой долине, расположенной в высоких горах. Долина эта становилась все более узкой, а вся страна – все более пустынной и дико-величавой.
Наконец путник подходил к естественному цирку, образуемому из обрывистых гор, венчанных обнаженными острыми вершинами; то был настоящий электрический приемник, над которым разражались частые грозы.
И внезапно, в глубине горного ущелья появлялся город Дельфы, подобно орлиному гнезду, на скале, окруженной пропастями, над которыми господствовали обе вершины Парнаса. Издали видны были сверкающие бронзовые статуи Победы, медные кони, бесчисленные золотые статуи, выстроенные рядами на священной дороге и стоящие подобно стражникам богов и героев – вокруг дорического храма Феба-Аполлона.
Это место было наиболее священным в древней Греции. Там пророчествовала Пифия; там собирались амфиктионы; там все эллинские племена выстроили вокруг святилища часовни, в которых хранились все жертвуемые сокровища. Там группы мужчин, женщин и детей, приходивших издалека, поднимались по священной тропе, чтобы поклониться Богу Света. С незапамятных времен Дельфы были местом поклонения народов. Их центральное положение в Элладе и защищенная местность способствовали этому. Необычайный вид окружающей природы поражал воображение.
Позади храма находилась пещера с трещиной, откуда вырывались холодные пары, вызывавшие – по преданию – вдохновение и экстаз. Плутарх рассказывает, что в очень древние времена один пастух, севший на краю этой трещины, начал предсказывать. Сначала его сочли за сумасшедшего, но когда все его предсказания исполнились, случай этот обратил на себя внимание жрецов, которые и завладели пещерой и посвятили эту местность Божеству. Отсюда и учреждение пророчества Пифии, которая садилась на треножник поверх трещины; вырывавшиеся оттуда пары вызывали в ней конвульсии, странные припадки и второе зрение, которым отличаются сомнамбулы.
Эсхил, показания которого имеют значение, так как он был сыном элевсинского жреца и посвященным, говорит в Эвменидах устами Пифии, что вначале Дельфы были посвящены Земле, затем Фемиде (справедливость), затем Фебее (Луна-Посредница) и наконец, Аполлону, солнечному Богу. Каждое из этих имен представляет собой в символике храма различные древние периоды и обнимает целые века.
Но известность Дельф начинается с Аполлона. Юпитер, говорят поэты, желая узнать центр земли, выпустил двух орлов – от востока и от заката, и они встретились в Дельфах. Откуда происходит это обаяние, это всемирное и неоспоримое значение, сделавшее из Аполлона греческого бога по преимуществу и сохранившее за ним навсегда непонятное очарование?
История не говорит ничего по этому поводу. Спросите ораторов, поэтов, философов, они дадут вам лишь поверхностное объяснение. Истинный ответ на этот вопрос оставался тайной храмов. Попробуем проникнуть в нее. В орфическом смысле Дионис и Аполлон были два различные откровения одного и того же божества. Дионис представляет собой эзотерическую истину, основу и внутреннюю суть вещей, открытую лишь для посвященных. Он являет собой тайны жизни, прошедшие и будущие существования, отношения души к телу и неба к земле.
Аполлон олицетворял ту же идею в её применении к земной жизни и к общественному порядку. Вдохновитель поэзии, медицины и законодательства, он раскрывался в науке пророчеством, в искусстве – красотой, в судьбах народа – справедливостью, в этике – очищением.
Таким образом, для посвященного Дионис означал раскрытие божественного духа во вселенной, а Аполлоне – её проявление в жизни земного человека. Жрецы давали об этом понятие народу посредством следующей легенды. Во времена Орфея Вакх и Аполлон заспорили по поводу дельфийского треножника. Вакх добровольно уступил его своему брату, а сам удалился на вершины Парнаса, где женщины Фив справляли его мистерии. И действительно, оба великие сына Юпитера разделили владычество над миром между собой. Один царствовал над таинственным и потусторонним; другой – над живущим на земле.
Следовательно, под идеей Аполлона мы вновь находим солнечный Глагол, творческое Слово, великого Посредника, Вишну Индусов, Митру Персов, Гора Египтян. Но древние идеи азиатского эзотеризма облеклись в легенде Аполлона такой пластической красотой и таким проникающим светом, который заставил их глубже внедриться в человеческое сознание, подобно "стрелам Бога, тем белокрылым змеям, который устремляются из его золотого лука", по выражение Эсхила.
Аполлон появляется из темноты великой ночи в Дэлосе, все богини приветствуют его рождение; он идет, он схватывает лук и лиру; его кудри развиваются по ветру; его колчан звучит за его плечами, и море начинает трепетать, и весь остров сияет в волнах золота и пламени.
Это – эпифания божественного Света, создающего порядок, сияние и гармонию, чудным отзвуком которых служит поэзия. Аполлон направляется в Дельфы, где своими стрелами пронзает чудовищного змея, который мучил страну, возрождает край и основывает храм, являя собой образ победы божественного света над мраком и злом.
В древних религиях змей символизировал и роковой круг рождений, и зло, исходящее отсюда. А между тем из этой жизни, понятой и побежденной, возникает знание. Аполлон, убивающий змея, есть символ посвященного, который побеждает природу знанием, укрощает ее волею, и, разрывая круг телесности, поднимается в сиянии духовности в то время, как разбитые звенья человеческой животности корчатся в прахе.
Вот почему Аполлон считается представителем искупления и очищения души и тела. Забрызганный кровью чудовища, он искупил и очистил себя в течение восьмилетнего уединения под целебными лаврами Тэмпейской долины. Аполлон, воспитатель людей, охотно пребывает среди них, в городах, в толпе юношей, участвуя в борьбе поэтов и на ристалищах, но надолго он не остается у них. Осенью он возвращается на родину, в страну Гиперборейскую.
Дата: Понедельник, 2011-10-10, 11:33 AM | Сообщение # 40
Хранитель Ковчега
Группа: Администраторы
Сообщений: 1813
Статус: Offline
Осенью он возвращается на родину, в страну Гиперборейскую.
Это – таинственная страна светлых и прозрачных душ, которые живут в вечном сиянии совершенного блаженства. Там – его истинные жрецы и жрицы. Он живет в глубочайшем общении с ними и когда желает дать людям свой лучший дар, он посылает из страны Гиперборейской одну из этих великих, светлых душ, чтобы она воплотилась на земле ради помощи смертным. А сам он возвращается в Дельфы каждую весну, когда поются гимны. Он появляется в своей гиперборейской белизне, видимый одним лишь посвященным, на колеснице, влекомой благозвучными лебедями.
Он возвращается в свое святилище, где Пифия передает людям его пророчества и где ему внимают мудрецы и поэты. И тогда начинают петь соловьи, Кастальский источник разливается серебряными струями и потоки небесного света и небесной музыки звучат в сердце человека и проникают даже в невидимые артерии природы.
В этой легенде о Гиперборейцах просвечивает эзотерическая основа мифа об Аполлоне. Под страной Гиперборейской следует понимать потусторонний мир, эмпиреи победивших душ, сияющих в своей неземной красоте. Сам Аполлон олицетворяет свет, невещественный и разумный, из которого исходит всякая истина и физическим подобием которого является видимое солнце; влекущие его лебеди означают поэтов, высоких гениев, посланников его солнечной души, оставляющей после себя струящиеся волны света и музыкальных мелодий.
Таким образом, гиперборейский Аполлон есть сошествие неба на землю, внедрение духовной красоты в тело и кровь, излияние непреходящей истины чрез вдохновение и пророчества.
А теперь мы попробуем приподнять золотое покрывало легенд и проникнуть в самое сердце храма. Каким образом возникло самое пророчество? Здесь мы прикасаемся к тайнам науки Аполлона и к дельфийским мистериям.
Глубокая связь соединяла в древности пророчества с солнечными культами, и эта связь является золотым ключом всех древних мистерий. Поклонение Арийцев солнцу, как источнику света, тепла и жизни, возникло при самом основании арийской цивилизации. Но когда мысль мудрецов поднялась от проявленного мира к его причине, она постигла, что за этим осязаемым огнем и видимым светом скрывается невещественный огонь и свет разумения.
Первые мудрецы отождествили с началом мужским, с творческим духом или с разумной сутью вселенной, а второй – с его женским началом, с его организующей душой, с его пластической субстанцией. Эта интуиции идет от незапамятных времен и встречается в древнейших мифологиях. Она появляется в ведических гимнах под формой Агни, всемирного огня, проникающего все сущее. Она раскрывается в религии Зороастра, эзотерическая сторона которой кроется в культе Мифраса. Мифрас есть мужской огонь, а Митра – женский свет. Зороастр ясно высказывает, что Предвечный создал посредством живого Глагола небесный свет, семя Ормузда, начало материального света и огня.
Для посвященного в мистерии Мифраса, солнце – лишь грубое отражение этого света. Из своей темной пещеры, своды которой были разрисованы звездами, он призывал солнце благодати, огонь любви, победителя зла, примирителя Ормузда и Аримана, очистителя и посредника, который обитает в душе святых пророков.
В склепах Египта посвященные призывают то же солнце под именем Озириса. Когда Гермес пожелал созерцать происхождение вещей, он почувствовал себя погруженным в эфирные волны живого света, в котором двигались все живые формы. Затем, погруженный во мрак плотной материи, он услыхал голос и узнал в нем голос Света. В то же время из глубин мрака вспыхнул огонь и немедленно хаос начал приходить в порядок и проясняться. В Книге Мертвых души умерших медленно плывут к этому Свету в барке Изиды.
И Моисей усвоил ту же доктрину в книге Бытия: "и сказал Бог: да будет свет. И стал свет". Создание этого света предшествовало созданию солнца и звезд. Это означает, что в порядке космогенеза невещественный свет предшествует вещественному.
Греки, которые отливали в человеческую форму и драматизировали самую отвлеченную идею, выразили ту же самую идею в мифе Аполлона Гиперборейского.
Таким образом, дух человеческий – путем внутреннего созерцания вселенной – пришел к познаванию вещественного света, элемента неосязаемого и невесомого, который служит посредником между материей и духом. Можно было бы доказать, что современные физики приходят к тому же выводу с противоположного конца, исследуя состав материи и убеждаясь в невозможности объяснить ее одним материальным путем. Уже в XVI веке Парацельс, изучая химические комбинации и трансформации материальных тел, пришел к выводу, что должна существовать всемирная оккультная деятельная сила, посредством которой все эти изменения происходят.
Физики XVII и XVIII века, которые смотрели на вселенную как на машину, утверждали абсолютную пустоту небесных пространств. Но с тех пор как ученые признали, что свет не есть продукт лучистой материи, а вибрация невесомого элемента, – пришлось допустить, что все пространство наполнено бесконечно тонким флюидом, который проникает все тела и посредством которого передаются волны тепла и света.
Таким образом начали возвращаться к идеям физики и теософии древних Греков. Ньютон, который провел всю жизнь, наблюдая движения небесных тел, пошел еще дальше. Он назвал этот элемент или эфир sensorium Dei, или мозгом Бога, т.е. органом, посредством которого Божественная Мысль действуете как в бесконечно великом, так и в бесконечно малом. Высказывая эту идею, которая казалась ему необходимой для выяснения движения небесных светил, Ньютон попал в самый центр эзотерической философии. Эфир, который Ньютон нашел в пространстве, Парацельс нашел на дне своих реторт и назвал его астральным светом.
Гораздо позднее немецкий физик Рейхенбах в ряде научно обставленных опытов констатировал повсеместное присутствие этого невесомого элемента, тонкого, но необходимого проводника для невидимого физическому зрению света, от которого происходят всевозможные световые явления.
Рейхенбах заметил, что субъекты с очень тонкой нервной организаций, помещенные в темной комнате, в которой находится магнит, видят на обоих его концах ясные лучи красного, желтого и голубого цвета. Некоторые видят эти лучи волнообразно двигающимися. Он продолжал свои опыты со всевозможными телам и особенно с кристаллами. Вокруг всех этих тел чувствительные субъекты видели светящиеся излучения. Вокруг головы людей, помещенных в темной комнате, они видели белые лучи; из оконечностей их пальцев также исходил свет.
В первом фазисе засыпания сомнамбулы видят иногда своего магнетизера с теми же признаками. Чистый астральный свет можно видеть только в высшем экстазе, но он поляризуется во всех телах, соединяется со всеми земными флюидами и играет различные роли в электричестве, в земном и животном магнетизме.
Главный интерес всех опытов Рейхенбаха состоит в том, что он подошел к границам, отделяющим физическое зрение от астрального; которое служит переходом к зрению духовному. Опыты эти заставляют угадывать бесконечную утончаемость невесомой материи. Продолжая подвигаться по этому пути, ничто не помешает нам представить себе ее в такой степени текучей, тонкой и всепроникающей, что она станет в некотором роде однородной с мыслью, служа для последней совершенным проводником.
Мы видели сейчас. что современная физика должна была признать всемирную невесомую действующую силу для того, чтобы объяснить мироздание, что она даже подтвердила её присутствие, не подозревая при этом, что тем самым подходит к древним теософическим идеям.
Попробуем теперь определить природу и назначение космического флюида с точки зрения оккультной философии всех времен. Ибо относительно этой важной основы космогонии Зороастр сходится с Гераклитом, Пифагор с Апостолом Павлом, Каббалисты с Парацельсом. Она распространена повсюду, Кибела-Майя, великая Мировая Душа, вибрирующая и пластическая субстанция, которую формует по своему усмотрению дуновение Творческого Духа. Её эфирные океаны служат цементом, соединяющим миры между собою. Она служит посредником между духом и материей, между видимым и невидимым, между внутренним и внешним вселенной.
Скопляясь огромными массами в атмосфере, под воздействием солнца она разражается грозой. Проникая в землю, она циркулирует внутри неё магнетическими токами. Утончившись в нервной системе животного, она передает его волю различным частям организма, его ощущения – мозгу.
Более того, этот тонкий элемент образует живые организмы, подобные материальным телам. Ибо он служит субстанцией для астрального тела души, светящимся покровом, который дух ткет для себя безостановочно.
Соответственно тем душам, которые он облекает, и соответственно тем мирам, которые он окружает, этот флюид преобразуется, утончается или сгущается. И не только он воплощает дух и одухотворяет матерью, он отражает в своих живых недрах вещи, предметы, волю и мысли людей в беспрерывных отражениях.
Сила и продолжительность этих образов пропорциональна силе воли, которая их произвела. И в самом деле, не существует другого способа, чтобы объяснить внушение и передачу мыслей на расстоянии, эти приемы древней магии, в настоящее время признанные наукой.6
Таким образом, все прошлое миров дрожит в астральном свете в виде отраженных образов, и будущее пребывает там же вместе с живыми душами, которые непреодолимой силой влекутся к воплощению на земле. Вот – смысл покрывала Изиды и мантии Кибелы, в которую заткано все бытие. Единство - Закон Богов