«Примерно пятьсот лет до рождества Христова, на исконные священные земли казаков по Дону, Кубани, Днепра и Днестра, вторглись несметные полчища персидского царя Дария I (Гистаспа) из династии Ахеминидов, который славился своей невероятной жестокостью, использовал в сражениях специально обученных диких хищных зверей (леопардов и тигров). Его войско было похоже на огромное море, которое не сдержала плотина. Когда войско царя Дария появилось в районе северного Причерноморья, сокрушая и опустошая всё на своём пути, казаки, прежде всего, незамедлительно отправили на ладьях по Дону, Волге, Дунаю и Днепру своих женщин и детей в надёжные потаённые урочища в сопровождении своих надёжных вооружённых отрядов. Оставшееся казачье войско не давало Дарию главного сраженья, но изнуряло и изматывало его войско частыми набегами, особенно по ночам: попеременно одни отряды казаков отдыхали, а другие не давали врагу покоя. Долго Дарий скитался со своим неисчислимым войском по нашим степям между курганами, пока они не осознали всего трагизма своего положения: огромное войско не может долго находиться в наших степях, эти «прогулки» от кургана до кургана очень дорого стоили им. Наступила осень, зори стали холодными, персы поели половину своих коней и стали околевать в наших степях целыми полчищами. Однажды Дарий прислал к казакам своих дипломатов для проведения переговоров «Если казаки не решаются дать нам решающего сраженья, - говори- ли они, - так заплатите нам дань за три года вперед и наше войско с ми- ром покинет ваши земли».
«Хорошо, - ответили казаки, - мы пришлём к вам для переговоров старейшего нашего казака Плакиню, он сумеет найти общий язык с вашим мудрейшим и могущественнейшим во всей вселенной царём Дарием»
Войско царя Дария раскинулось лагерем у высокого кургана. Когда казак Плакиня приехал в лагерь войска царя Дария, персы были поражены его конём, который отличался от всех их лошадей своей резвостью, статью и могучестью.
На переговоры Дарий явился с большой пышностью: из красного, как пламя шатра, персидские воины вынесли своего царя на походном троне, укреплённом на носилках, необыкновенно богато изукрашенных драгоценными камнями, переливающимися всеми цветами радуги. Дарий был одет в пышный красный халат, перепоясанный золотым поя- сом. На голове его была высокая белая чалма, украшенная драгоценным камнем необыкновенной величины, на пальцах его обеих рук сверкали перстни с драгоценными камнями.
Персидские воины подвели казака Плакиню под самые очи великого завоевателя и силой заставили казака поклониться. С казаком Плакиней через переводчика говорил военачальник Мурза от имени Дария. «Знаешь ли ты, неверный, - с чувством большого превосходства заговорил Мурза, - что рука всемогущего Дария – Гистаспа, достаёт до самого солнца?» Казак Плакиня ничего ему не ответил, он внимательно слушал красноречивого Мурзу...
«Знаешь ли ты, несчастный, что у Дария – Гистаспа, - продолжал го- ворить Мурза, прожигая насквозь казака своим испепеляющим взглядом, - войско неисчислимо, как звёзд на небе, и что он покорил уже весь мир?..» Казак Плакиня продолжал молча слушать Мурзу...
«Что же ты молчишь?.. Отвечай, старик, - вскрикнул Мурза, - долго вы ещё намерены прятаться от нас за курганами и по ночам беспокоить нас набегами, словно разбойники?.. Вы воюете не по правилам... Так нельзя воевать. Или давайте сражаться по всем правилам военного искусства, или платите нам дань за три года вперёд!.. Разве тебе не ведомо, что в этом мире сильнейшему надо платить за то, что он сохраняет тебе жизнь? Так было на земле всегда, так есть теперь и так будет вечно... Если ты явился сюда, чтобы отмалчиваться, я прикажу сейчас посадить тебя на кол! Поскулишь, поскулишь да и сдохнешь, как собака!..»
Казак Плакиня выждал, когда иссякло всё красноречие Мурзы, и обратился к Дарию: «Царь, - сказал он твердо и решительно, - я пришел
сюда для переговоров с тобой, по твоему приглашению, полагаясь на твоё гостеприимство. Не хорошо обижать званного гостя. Мне известно о твоих завоеваниях и знаю, что у тебя всего много. Наша дань даже за три или за пять лет вперёд, не сделают тебя ещё более богатым. Если в под- небесной на млечном пути появятся ещё три или пять новых звёзд, разве заметно станет, что звёзд на небе стало больше? Есть у меня для тебя стоящий подарок от царства казаков-берендеев. Этот подарок достоин величия персидского царя Дария-Гистаспа. Я, казак Плакиня, являюсь хранителем чудесного зерцала скифов. Взглянув в него, можно увидеть далёкое прошлоё, будущее и настоящее жителей той страны, где находится обладатель этого зерцала»...
Плакиня достал у себя за пазухой небольшой зерцало и, передавая его Дарию, пояснил: «Если потереть это зерцало своим рукавом по солнцу - увидишь будущее, если потереть против солнца – увидишь прошлое, больше трёшь, дальше видишь. Дань, которую ты требуешь от нас – тленна и преходяща, а чудо – вечно! Вот, царь, тебе наш подарок, это чудо-зерцало! Пусть оно увеселит и смягчит твоё уставшее от войны сердце».
Мурза взял в свои руки чудо-зерцало и бережно передал его царю Дарию... Дарий внимательно, не скрывая своего удивления, разглядел этот необыкновенный подарок. «Погляди-ка, - сказал Дарий, - загадочно улыбаясь, - дикий, степной народ, владеет такими диковинами... Зерцало это я принимаю, как подарок, мы на досуге его изучим: потрём его и по солнцу, и против солнца, это мы всегда успеем сделать. Ответ же свой мы сообщим вам позднее».
Мурза распорядился провести казака Плакиню за пределы персидского лагеря, и отпустить его на все четыре стороны... Этой же ночью персидское войско начало спешно покидать казачьи степи. Вскоре на Дон возвратились женщины и дети казаков из укромных мест.

Стоило только музыкантам камерного оркестра оставить свои инструменты в оркестровой яме на время антракта, чтобы немного отдохнуть в кафе, так инструменты принялись оживлённо беседовать между собой. Первой заговорила первая скрипка этого оркестра. У неё было заведено такое правило, что при первой же возможности давать деловые замечания своим коллегам по оркестру.
- Друзья мои хорошие, - сказала первая скрипка не очень громко, - милые коллеги, у меня сложилось мнение, что вы сегодня явно не в ударе... Оба наших уважаемых альта всё время пытались тянуть волынку, словно кота за хвост. Мне не без труда удавалось вытягивать их на нужный темп, как будто я из болота тянул бегемотов. Это никуда не годиться...
- Да где уж нам, чудакам таким чай пить? - с обидой отозвались как по команде в один голос оба альта. Слово взял старший по возрасту альт.
«Мы ведь только внешне похожи на скрипку, но голос у нас не такой звонкий и писклявый, как у тебя, наша глубокоуважаемая первейшая скрипка во всей поднебесной...» Альт слегка встряхнул своими старыми струнами и продолжал: «Нам с тобой не сравниться, куда уж там. Мы в нашем оркестре ведём скромный образ жизни и звёзд с неба хватать не собираемся. Так-то вот... У нас голос низкий, немного печальный... Нас композиторы не балуют... Не часто даруется нам возможность проявить свою индивидуальность в оркестре. На нашу долю выпадают только мелкие, незначительные музыкальные эпизоды, а то и вовсе лишь отдельные такты менее одного музыкального предложения. Так что, когда на нашу долю выпадает радость сыграть приличный кусок музыкальной пьесы, так мы пытаемся хоть слегка, чуть-чуть, в пределах дозволенных возможностей, сбавить темп и продлить наше творческое удовольствие. Но при этом, мы добиваемся того, чтобы наши отдельные нотки звучали, как можно яснее и точнее. И не стоит стесняться того, чтобы слегка отступить от ровности темпа. Куда важнее не тактовые ровности, как штампы, а качество звучания, чтобы не терялся каждый звук, чтобы не утопал он в суете звуков... Ясно вам, госпожа первая скрипка?..
Первая скрипка заговорила примиряющим тоном: «Хорошо, хорошо! Не стоим вам альты, так близко к сердцу принимать мой дружеский совет. Уж вам прямо и сказать ничего нельзя. Такие вы изнеженные стали, как мимозы... Сразу всё принимаете за обиду...
- Не надо ссориться, друзья, - сказала виолончель. Лично я считаю, что в оркестре важны все инструменты, а не только скрипки и альты. Вот взять хотя бы нас, виолончелей. Разве мы хуже скрипок или альтов. У нас, как и у скрипок, и у альтов, имеются свои собственные футляры, тщательно отделанные бархатом внутри. Так же у нас есть и свои смычки, и собственные наши музыканты-исполнители. А если у нас нет специальных подушечек, которые музыканты скрипачи и альтисты подкладывают под свои подбородки во время игры, чтобы не дай бог, не повредить своими подбородками изнеженных, лакированных тел скрипок и альтов, так ведь это просто бутафория. Дело вовсе пустяковое. Зато у нас имеется то, чего нет ни у скрипок, ни у альтов. У каждой виолончели имеется изысканная ножка, на которой виолончель может немного танцевать под свою же собственную музыку. А это уже, согласитесь, двойное искусство для одного инструмента: музыка и танец!.. А чем больше искусств в одном, отдельно взятом инструменте, тем более он интеллектуален...
- Ты, виолончель, не очень-то зазнавайся своей изысканной ножкой, - пробасил контрабас. Ты и рада была бы пуститься в пляс под свою музыку, да твой музыкант, крепко придерживает тебя. Как говориться в пословице: рада бы в рай, да грехи не пускают... Музыкант порою так зажимает тебя между своими ногами, что тебе не до танцев... Вот мы, контрабасы, совсем другое дело: наши музыканты играют стоя и дают нам волю проявить себя полностью. Наши музыканты и сами не прочь немного свободно пританцовывать вместе с нами. Мы танцуем с нашими музыкантами, но стараемся держать их от себя на достаточно почтенном расстоянии. Не то, что вы, виолончели, зажаты между колен у своих музыкантов, как в тиски...
Виолончель даже загудела от негодования и решила поставить контрабас на своё место. - На твоём месте, уважаемый контрабас, я лучше бы промолчала. Тебя твой музыкант частенько оставляет ночевать в оркестровой яме... А это, как всем хорошо известно, также далеко от хорошего вкуса, как небо далеко от земли...
- Ну, так и что из того, что иногда я действительно провожу ночь в оркестровой яме, - возразил контрабас, - да, если хочешь знать, так в этом моё преимущество перед тобой. Мой музыкант доверяет мне, даёт мне больше свободы и не ревнует. Ревность, как всем хорошо известно, это пережитки от варварства и дикости. Я никогда не изменяю моему музыканту. Поэтому и музыка, и совместные наши танцы с музыкантами – это от Бога!.. Да, иногда бывает такое, что я проведу ночь в оркестровой яме, но, во-первых, я нахожусь в своём собственном футляре, больше которого нет в нашем оркестре, и потому, мой футляр – это моя неприступная крепость!.. А, во-вторых, я остаюсь в оркестровой яме не одна, а вместе с арфой...
Все инструменты весело засмеялись и виолончель, воспользовалась некоторым смущением контрабаса, продолжила словесный натиск: – Ну, так и что же из того, что вы остаётесь в оркестровой яме на ночь вдвоём с арфой?.. Что из этого следует? Неужели вы всерьёз думаете, что это прибавляет вам чести хоть на одну ноту?.. Ну, вы даёте, господин контрабас, с вами не заскучаешь, честное слово!..
Арфа решила заступиться за контрабас, тем более что она почувствовала нелестный намёк виолончели и в свой адрес. Арфа заговорила так, словно в оркестровой яме зажурчал живой ручей. – Между прочим, - сказала арфа своим волшебным чарующим голосом, - будет всем вам известно, дорогие мои коллеги, - что арфы являются представительницами самого древнего музыкального инструмента. Мы являемся правнучками нашей волшебной прабабушки – лиры!.. А лира, как всем вам уже хорошо известно, олицетворяет собою не только музыку, но и поэзию. Об этом не следует забывать вам, представителям и представительницам высокого искусства... Не случайно сказал гениальный русский поэт А.С. Пушкин: «Чувства добрые я лирой пробуждал!..» А это, согласитесь со мной, что-нибудь да значит...
Скрипка решила примирить смычковые инструменты и арфу. – Друзья, о том, кто в нашем оркестре лучше, нам с вами спорить не к лицу. Это не делает нам чести. Для оркестра очень важно прислушиваться друг к другу, и во всем беспрекословно подчиняться главному лицу в нашем оркестре дирижёру...

Песня вспорхнёт и смолкнет,
Вновь зазвучит, пропадёт...
В руки даваясь – вскрикнет.
Снова стихая, замрёт.

И сад в тени задумчивых аллей,
Таит напевы поднебесной сказки,
И жаворонок, не страшась огласки,
Взовьётся песней в тишине полей!..

Побудьте с песней этой одинокой,
С моей невестой неба – синеокой...
Как упоительны напевы в тишине,
Она поёт о вас и обо мне.
Тюльпан расплылся в улыбке. Он приблизился к розе настолько близко, насколько это было возможно, чтобы только можно было не пораниться об её колючки. Он заговорил и розой с большим чувством собственного достоинства: «Вот как благородные певчие птицы воспевают нашу красоту!.. Что даже юная наша хозяйка не удержалась и тоже воспевала нашу красоту... А всё потому, что у нас имеется немало красот, взирая на которые, невозможно удержаться, чтобы не запеть!..».
Роза была согласна с этими словами целиком и полностью и ещё добавила от себя к сказанным словам тюльпана: «Красота требует особого почитания. Ведь никто иной, как ты да я, да мы с тобой вдохновляем на пение птиц небесных и людей. А эти уродцы, которые растут под изгородью, пусть скажут спасибо за то, что и им слышно это прославление. Ведь и уродцам, также как и нам, светит с небес это удивительное ласковое солнце...» Тюльпан раскраснелся ещё больше, он стал почти свекольного цвета... А роза продолжала возносить себе хвалебные речи.
– Я уверена, - сказала роза, - что и дожди нас омывают, и росы нас осыпают своими жемчугами, исключительно лишь благодаря нашей красоте... Летний дождичек омывает нас, а солнышко ласкает нас своими лучами подобно тому, как родители купают своего любимого ребёнка, а потом вытирают пушистым полотенцем и ласкают его...
- Вы правы, милая роза, так оно и происходит на самом деле... Мы с тобой такие красивые, такие счастливые, только живи да радуйся. Тюльпан вытянул свою шею, чтобы его было видно, как можно дальше и лучше...
- Мы с тобой счастливее всех на свете! – сказала роза, кокетничая с тюльпаном...
Лён любовался этими удивительными садовыми цветами. – Это действительно чудесные цветы, - думал он, - они радуют глаз и людям, и птицам... Мне так повезло в жизни, что хоть и через изгородь, но могу любоваться этими цветами... Но ведь и мне грех жаловаться на свою судьбу. Сегодня утром, хозяйка вышла из дома и когда проходила мимо меня, она нежно потрепала меня своей рукой и сказала: «Какой хороший уродился лён!.. Растёт не по дням, а - по часам. Она так прямо и сказала своей маленькой дочке, что из меня может получиться неплохая пряжа, из которой можно будет по том связать нарядные варежки или носки. А можно связать нарядную салфетку, и ты накроешь ей свой заветный маленький театральный сундучок, в котором живут твои сказочные герои: Петрушка и шарманщик!..».

И, качаясь, мы поём,
Ветерку послушны:
Хорошо, когда вдвоём
С бархатной подружкой...

Ярче, солнышко, сияй!
Рай в цветке не тесен...
Обогрей родимый край
И на сердце песню!..

Шмель поёт мне песнь свою,
Ветерок качает,
Жить в своём родном краю, -
Это счастье рая!..
Когда шмель улетел, цветочки льна ещё долго потом блаженствовали.
– Хорошо жить на свете, - подумал лён. Вот наступает вечер. День был хорошим, и можно спокойно закрыть глаза и уснуть. Мне ведь надо пробудиться до рассвета, чтобы с радостью встретить первые лучи солнца...
Роза и тюльпан стали пунцовыми от зависти...
- Чему так радуется наш замарашка лён, - сказала роза, - стоит весь в дорожной пыли и ещё чему-то улыбается... Лён ничего не ответил розе, но про себя подумал: «А мне всё же хорошо жить на белом свете. Не могу я пожаловаться на свою судьбу...»
В это время возвращался пастушок домой, радостно наигрывая на самодельной свирели... Надо же такому было случиться, что пастушок решил присесть отдохнуть рядом с тем местом, где рос лён. Пастушок посмотрел на меленькие голубенькие цветочки льна, улыбнулся и сказал: «Эти нежные цветочки, точь-в-точь напоминают синие глаза моей подружки Василисы. Он начал играть на своей свирели как-то особенно нежно, с большим чувством... Долго он так играл, а потом ласково потрепал лён и пошёл дальше своей дорогой, играя как-то особенно нежно, с лёгкой грустью...
- Вот уж я не думал и не гадал, - подумал лён, - что сегодня так много доставил радости другим, и мне от этого чувства, кок-то особенно приятно... Хорошо и радостно жить на свете, вот и капельки росы освежают меня после жаркого летнего дня. Синие глаза его маленьких цветочков прикрылись ресницами. Слышно было, как играли в зелёной траве кузнечики на своих удивительных скрипочках, и они при этом как будто бы напевали:
А я сам, а я сам,
Я не верю чудесам...
Сам – пилю, сам рублю,
Сам я печку растоплю...
Слышалось пение птиц и далёкое кваканье проказниц лягушек. Ночь раскинула свои крылья, окутала ими все цветы и травы. Всё уснуло до нового утра...

Были ослы вольными когда-нибудь? История умалчивает об этом. Сами же ослы про это и думать не желают, а другим что больше самих ослов надо? Слава Богу, если ослы помнят о своём роде-племени с момента своего рождения, так сказать: помнят о личной ослиной истории. Но истинно мудрыми считаются ослы, не помнящие своего родства. «А зачем? – спрашивается, - поесть, попить хозяин и так даёт, работу свою они любят, с удовольствием таскают вязанки дров из леса на своём хребте, так какого рожна, спрашивается, ещё надо?..»
Жил один осёл так же, как все другие ослы живут. Так и прожил бы он свою жизнь счастливо и горя не ведал бы. Да вот на беду приснился ему однажды сон. В общем-то, это был даже не сон, а какое-то смутное видение, из которого понял он, что другая жизнь на земле возможна – более светлая. Очнулся осёл встревоженный. Долго искал он чего-то по серым стенам и по углам, но ничего не нашёл утешительного для ума и сердца. Начал он вспоминать: что это за сон такой ему причудился? Но ничего путного не мог вспомнить. Какая-то голубая даль и больше ничего: ни очертания, ни образа... Попытался он выведать у своей ослицы: что же это такое могло ему примерещиться? Но подруга его только ушами своими похлопала на всю эту премудрость и даже осерчала, что он ей спать мешает. «Дожил ты уже до плешин, а всё в облаках летаешь, - сердито молвила ослица, - всё молодишься и щеголяешь, всё философствуешь – смех, да и только! Погляди на себя, вон уж вся шерсть облезла». Под конец она обозвала своего мужа умником...
Время шло. Осёл уж было начал забывать о своём сне. Он только чувствовал, что в его существование вторглось что-то необычайное, какая-то неведомая тревога и тоска, но впечатление от необыкновенного видения притупилось...
И вот однажды, он пробудился ото сна, вскочил, выпрямился, вытянул шею, поднял голову, «наострил» уши и вздрогнул всем своим телом. Затем, из его груди вырвался воинствующий клич: «И-а-а-а!..»
Вскочила ослица, забрехали собаки, проснулся хозяин: все всполоши-лись!.. Перед внутренним взором осла ясно промелькнула древняя воля. Душа его было озарена таким блеском радости, что, не колеблясь, он разбежался и ударил своей головой в ненавистные хозяйские ворота, так что они распахнулись, к всеобщей радости всех четвероногих обитателей хозяйского двора. Но в глазах осла помутился весь белый свет, и он упал замертво...
«Что это с ним такое стряслось? – спрашивали ослицу соседи-ослы, - такой он у тебя смирный был и вдруг на тебе: ворота своим лбом протаранил!..»
«Да приснился ему, сердешному какой-то сон, - объяснила ослица, - будто он очутился на воле, так вот он и восстал...»
«А что это за штуковина такая – воля?!» - полюбопытствовали ослы.
«Да так, какая-то муть голубая...» - пояснила ослица.
СОБАЧЬЯ ДОЛЯ
Была у одного хозяина собака. Много лет служила она ему верой-пра-вдой. Когда состарилась, хотел её хозяин убить, но увидел, что из глаз у неё потекли слёзы, сжалился над ней, не стал убивать, но прогнал со двора и запер калитку.
Стояла поздняя осень: листья с деревьев осыпались, лужи подёрнулись льдом, по небу плыли тяжёлые тучи.
Сжалось собачье сердце. Все чужие ворота заперты, в подворотню не подлезешь, а у своих ворот ждать больше нечего. Хозяин так и сказал: «Иди прочь от моего двора без оглядки и чтобы глаза мои никогда тебя больше не видели». Остаётся одно – идти в город, там можно отыскать хороший, тёплый подвал. В городе пищевых отходов много... Там я уж как-нибудь доживу свой век...
По дороге в город она останавливалась, садилась отдохнуть на землю и скулила, жалуясь сама себе на безутешную собачью долю... И вот, наконец, показался вдалеке город и ей навстречу из города шёл чей-то собачий сын.
-Куда тебя нелёгкая несёт? – проскулила собака, - что тебе не живётся в городе?
- Неужели ты ничего не слышала? – проскулил собачий сын, - теперь в городе на нас собак открылась настоящая охота: из наших шкур люди делают для себя шапки, рукавицы и сапоги, а мясо наше на шашлыки пускают...
Долго стояли они прижимались друг к другу, чтобы согреться, а когда из-за туч появилась луна, побрели они – каждый своей дорогой, глотая крупные собачьи слёзы. Но всё же будто легче стало, словно каждый поделил своё горе пополам.

Ехали два приятеля на телеге: один – рыжий, другой – чёрный. Ехали они долго и молчали: каждый думал о чём-то своём. Захотелось рыжему попутчику поговорить, да не знал о чём начать. Увидел он на берегу реки рыбака и решил заговорить о рыбалке.
- Разве тут можно поймать хорошую рыбу? – начал рыжий свою беседу издалека, - вот, помниться, какую мне доводилось ловить рыбу. Поверишь ли ты мне или же нет: таких щук я вылавливал, бывало, что на пять пальцев одного только сала на ней было. Вот какую надо ловить рыбу. А теперь - это не ловля, а так – одно недоразумение...
- Ой, полегче, полегче под гору, черногривая, - крикнул на свою кобылу черноволосый сосед, - мы скоро подъедем к тому месту, на котором отрываются у тебя подковы и всякий раз бьют лгунов прямо по голове...
Рыжий сосед с опаской посмотрел на кобылу, намного помолчал, видимо о чём-то мучительно соображал, но вскоре заговорил снова.
- Вот, приятель, - обратился он снова к черноволосому попутчику, - какие щуки-то на свете бывают! Правду сказать, на пять пальцев сала у них почти никогда не было, но на три пальца, пожалуй, что и было наверняка... А что, приятель, скоро ли будет то место, где у твоей кобылы подковы отрываются?
- Да вот уж неподалёку...
- Знаешь что, друг, - сказал рыжий, - положив свою руку на плечо чёрноволосому попутчику, - если сказать тебе по совести, то в моих щуках ни капли жиру-то не было, сам знаешь, какое может быть у щук сало, она ведь не сможет тогда, как ей положено по природе, карасей ловить. Но вот зубы у щук острые, это точно!.. Так, где же то место, где подковы-то у кобылы отрываются? – снова спросил рыжий попутчик...
- Это место растопилось точно так же, как твоё щучье сало, - ответил черноволосый ямщик.

ЧТО ПОТОПАЕШЬ, ТО И ПОЛОПАЕШЬ

Молодой волчонок спросил у старого матёрого волка: «Почему люди говорят, что волка ноги кормят?»
- Подрастешь, сам узнаешь, - ответил волк.
Наконец наступил такой день, когда старый волк взял на промысел своего молодого волчонка. Далеко им пришлось идти, пока они добрались до стада, и волк, строго предупредил своего волчонка: от меня не отставай ни на шаг. Подкравшись к стаду с подветренной стороны, он с быстротою молнии подлетел к молодому ягнёнку, в одно мгновенье зарезал его, и ловко вскинув жертву себе на спину, бросился к лесу. Молодой волчонок едва поспевал за ним. Вскоре они услышали сзади невероятный шум, стрельбу и собачий лай. Через некоторое время старый волк переложил свою ношу на спину молодому волчонку; тут-то и почувствовал волчонок, что бежать так быстро он уже не может, а сзади уже недалеко слышалось, как за ним гнались собаки и вот они уже совсем близко-близко, слышалось их частое дыхание, и чувствовался нестерпимый запах псины... Сердце волчонка готово было вырваться из груди, срывалось дыхание, темнело в глазах и неприятно закладывало уши...
В критическую минуту старый волк ловко перекинул ягнёнка на свою спину и тут волчонок почувствовал, будто у него за спиной выросли крылья, казалось, что он не успевает даже отталкиваться ногами от земли... А вот уже и лес-спаситель...
Переведя дух, после первого испытания погоней, и немного подкре-пившись сладким мясом молодого ягнёнка, волчонок произнёс с облег-чением: «Теперь-то я знаю, почему волка ноги кормят...»
- Почему же? – поинтересовался заматерелый волк.
- А потому, наверное: что потопаешь, то и полопаешь.
Волк похвалил своего волчонка, лизнув своим шершавым языком у него за ухом.

Вертолёт с геологической экспедицией приземлился в тундре, непода-лёку от чума, в котором жила семья чукчи. Хозяин чума Ананга предло-жил гостям ночлег: «Заночуете у меня, очень хорошо. У меня ни комар, ни мошка – не летай!.. У меня в чуме костёр жарко горит, дымом в дирку идёт. Комар и мошка – улетай!.. Мы оленятину кушать будем, говорить допоздна будем...
После ужина и долгих разговоров геологи улеглись спать. Неожиданно, среди ночи, к руководителю экспедиции Николаю Монину тихо приблизился хозяин чума и, низко склонившись над ним, прошептал ему на самое ухо: «Уже спишь, или нет?»
- Нет ещё, - так же тихо на ухо чукче прошептал Монин.
- Моя видит, что твоя, шибко разумной была. Мало-мало ошибку не давала, когда к нам, в тундру прилетала... Хочу спросить совета: у меня три сына уже большие, но ума у них ещё мало. Один из них, взял у меня ружьё и патроны. Хорошее у меня ружьё было. А теперь не стало. Что я стану делать без ружья в тундре? Очень плохо. Чукча не может без ружья быть... Я точно знаю какой сын взял моё ружьё и припрятал в тундре, но как мне это доказать ему можно? Не можешь ли что придумать что-нибудь, а? Пусть он вернёт мне моё ружьё. Оно не доведёт его до добра. Мал он ещё. Ружьё – не игрушка. Беда может прийти в наше жилище. Ананга волнуется; помогай, выручай!..
- Хорошо, хорошо, - ответил Монин, - ложись спать, а утром мы что-нибудь придумаем...
_ Знай, однако, - в заключении сказал Ананга, - ружьё моё взял мой младший сын Бурдан, у него шрам во весь лоб...
- Наутро Монин объяснил собравшимся четырём сыновьям Ананги, что у него есть волшебная указка, вот она и укажет без ошибки на того, кто взял отцовское ружьё. После этих слов, он усадил братьев за стол, при этом Бурдана усадил на северной стороне стола. Достал из своего кармана компас и произнёс такие слова заклинания: «Синус, косинус, - помогай!.. Гипотенуза и катет, - выручай! Биссектриса и медиана, - определяй!.. Тангенс, котангенс – указывай, кто из сыновей взял у отца ружьё – показывай!..» Он с силой покрутил магнитную стрелку. Пока стрелка вращалась, братья дружно крутили своими головами, пока стрелка не остановилась, указывая своим красным концом, на Бурдана. Виновник залился краской. Удивление его было столь велико, что он с силой стукнул себя кулаком по лбу, но тут же спохватился и заупрямился: «Кто может поверить этому маленькому красному шайтану, этой красной большой блохе?! Она сейчас указала на меня, потом укажет на другого. Крути снова свою стрелку-указку!.. Когда стрелка закрутилась, братья снова вдохнули воздух и не дышали до тех пор, пока она не остановилась, как и прежде, указывая на Бурдана. Он вскочил из-за стола, как ужаленный и выскочил из чума. Вскоре он вернулся с ружьём в руках и, протягивая его отцу, сказал: «Прости, отец!» После этого, он обратился к Монину и спросил, указывая на компас: «Как это называется?»
- Это компас, - ответил ему начальник экспедиции.
- Подари мне компас, а я подарю тебе любимого волчонка...
- Вот тебе компас, сказал в ответ Монин, - а волчонка оставь себе, ведь он твой друг, а друзей никому не дарят...

Продолбив всю кору насквозь, дятел начал вытаскивать на чистую страницу древесины всё, что там было и чего никогда не было, все, что было и чего быть не может! Так, что у бедных лесных читателей и слушателей шерсть и перья дыбом становится от всего этого.
- Болезни такие ходят по лесу, - выстукивает снова дятел, - хоть караул кричи. Стоит только раз глубоко вдохнуть лесного воздуха и готово дело: неизлечимая болезнь обеспечена. Смерть так и косит лесных жителей, словно косой. От пожаров нет никому никакого спасения, земля горит под ногами. Никогда ещё такого не было, чтобы земля горела. А теперь горит не то, что земля, но и вода полыхает, синим пламенем. А уж, какие в лесу нынче завалы? так лучше вы и не спрашивайте. Ни звери не пролезут, ни гады не проползут, ни птицы не пролетят. И так, за что не возьмись, всюду - просак. Много лет на полях, которые славились небывалыми урожаями: теперь ничего не растёт, а если что-то и вырастет, то всё на корню сгнивает, или какие-то пришельцы вытаптывают. Одним словом, как не прикинет лесной житель – вокруг беда неминучая.
А дятел видит, что лесному жителю в самое сердце угодил, так и вовсе в азарт вошёл. Пуще прежнего долбит и долбит в одну точку. – Не высовывайся из норы, - выстукивает он, - особенно, когда стемнеет, не то, в берлогу к Потапычу угодишь: кого надо и кого не надо – всех в берлогу волокут. А кто в берлогу попал, так почитай, что без вести пропал...
- Вот это да! – соображает лесной житель, - лихо дятел лесное лыко проконопатил. А нам-то всю жизнь голову морочили, говорили, что мы шибко много шишек собирали. А где они эти шишки? Только на голове синяки сплошные. Спасибо дятлу, он маленько вразумил нас, а то мы в потёмках-то и не подозревали, словно и духу нечистого на свете не было.
- Чем больше дятел страху нагоняет, тем полнее у него брюшко. Как в России говорят: и на разлив, и на вынос хватает и самому, и жене, и детям... Долго такая долбёжка продолжалась, однако лесным жителям такая однотонная долбёжка скоро надоедает, и они стараются уходить в лес подальше от стука. А дятел чутьём уловил настроение лесных жителей.
- Раз вы не хотите, чтобы я по дубу стучал, так ведь я могу и на липу сесть. Могу и липу за моё почтение долбануть, как надо!.. Мне ведь лес тоже не чужая сторона. Коль я на крепком дубе три дупла-особняка выдолбил, то уж на липе-то, Боже мой, я и все четыре дупла свободно выстучу. И начал дятел липой лесного жителя донимать.
- Чудеса, да и только, - застрочил дятел, - болезней-то у нас вовсе никаких не стало. Раньше-то люди от болезней околевали словно мухи, а нынче погляди, могильщики без работы остались. За столько времени ни одного пожара, ни одного наводнения, ни единого приключения. Даже погода ставит рекорды одни за другими. Лето, почитай, круглый год, даже за полярным кругом вечная весна воцаряется. Все айсберги растаяли. Белые медведи до самого Сочи добрались, морозов ищут. Моржи и тюлени к Волге пробираются. А урожаи у нас стали такие, что хоть и засуха была, а хлеба – ешь–не хочу! И соседям почти даром отдаём, хоть и не любим мы их, а всё-таки отдаём: нате – подавитесь, хлебом нашим славянским! Так ведь не выбрасывать же нам своё добро, в самом деле. А уж товаров-то всяких, сколько стало у нас – глаза разбегаются!..
Пока читатель липой отрезвляется, а дятел уже новое дерево облюбовывает. Лесной-то житель наш ушлый стал. Он ведь одну музыку долго слушать не станет. Теперь ему, если уж долбануть, то долбануть надо крепенько, чтобы у него долго потом в ушах звенело и перед глазами круги стояли и днём и ночью.
- Сяду-ка я, пожалуй,.. но – тсс!.. молчанье! Не дай Бог, что лесной житель раньше времени услышит... Не время ещё...

На бульваре Гоголя погожим апрельским вечером прохаживался молодой человек по имени Василько вдоль памятника великому писателю, Играл на дандуре пел украинские песни и взволнованно читал стихи собственного сочинения, посвящённые памяти Н.В. Гоголя. Он приехал с хутора близ Диканьки, что на Полтавщине специально ко дню рождения своего великого земляка Николая Васильевича Гоголя и, таким образом, выражал ему своё благодарение... У памятника Гоголю собралось немало случайных прохожих, и тех, кто пришёл, чтобы возложить цветы великому русскому писателю...
- Так будем же мы достойны светлой памяти русского гения, - сказал Василько в заключении своего выступления, - Николай Васильевич Гоголь не отделял себя от России и считал, что Великороссы, Малороссы и Белорусы – это один великий народ. Гоголь поистине является сыном трёх братских народов в одной великой семье. Вожди приходят и уходят, а братская дружба народов остаётся...
Бандуристу долго аплодировали, и он громко запел песню « Я люблю тебя, Россия, дорогая наша Русь!..» Все до единого, кто были на этом неформальном, стихийном вечере памяти Великого русского писателя Николая Васильевича Гоголя дружно подхватили эту песню, и лилась она вольная и могучая, словно волны матушки Волги-реки, и словно откликнувшись на это великолепие зазвонили Православные колокола Храма Христа Спасителя... Это были незабываемые минуты возрождения красоты, величия и славы Великой Руси...
К Василько стали обращаться многие присутствующие на этом знаменательном вечере, с просьбой передать низкий поклон родимой сторонке великого писателя Николая Васильевича Гоголя... Василько смутился и признался, что не сможет сейчас вернуться к себе на Родину. «Тамошнее начальство меня невзлюбило меня, - сказал он вздыхая, - им не нравится мой призыв к единению трёх братских народов, которые были предательски разъединены тайным сговором трёх большевистских партийцев в Беловежской Пуще... Начальство на Полтавщине обвиняют меняв измене Украине и называют российским прислужником. Так что теперь Василько и не знает, куда прислонить голову...
- Идите ко мне в актёры в мой молодёжный театр, - предложил ему мужчина в длиннополом пиджаке, - там вы обретёте друзей, кров, и средство к существованию...
- Но я не актёр... Я ничего не умею...
- Вы хорошо сейчас пели и читали стихи, а если что-то в сценическом слове или в сценическом действии, у вас не всё по началу будет получаться как надо, - мы подскажем, научим, поможем... Ну, что – идёт?!
- Идёт!..
- Ну, брат, тогда давай будем ближе знакомиться и сразу же пойдём в наш театр!..
- Согласен, - сказал в ответ, немного смутившись на дружеское предложение Василько, - а у меня написана небольшая миниатюрная пьеса, которую я назвал «Бандурист с хутора близ Диканьки». Мы её на своём хуторе самодеятельно ставили... Хуторянам нравилось...»
- А ты не сможешь нам показать отрывочек из этого спектакля?
- Могу показать небольшой отрывок из вступления...
- Это замечательн!..
Высилько, поднял воротник своего пиджака, слегка взъерошил волосы на голове, опустил пряди волос на виски, в виде Пушкинских бакенбард и принял стойку памятника Пушкину, что на Тверской улице. Читает с поэтическим вдохновеньем:
«Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа...» (Меняет позу на свю обычную, обращается к публике.)
Мне все прохожие говорят: «Дружище, ты молодец, - вылитый Пушкин. А куда подевался сам Пушкин с этого пьедестала, ты случайно не знаешь?..
- Да никуда Пушкин я ещё не подевался, - отвечаю им, - вот же я!.. (Демонстративно выворачивает свои карманы, достаёт старинный рубль, предлагает его публике.) Нигде не принимают старинную монету и не дают за неё даже глотка воды из-под крана... Я так надеялся, что у меня этот рубль возьмут, да куда там... Я готов читать свои стихи даром почтенной публике, но у меня от жажды в горле пересохло... Между прочим. На Гоголевском бульваре, мой друг Николай Васильевич Гоголь тоже погибает от жажды. Ему ещё хуже, чем мне. У него не оказалось при себе боже старинного пятака... (Снова принимает позу памятника А.С. Пушкину, но тутже хватается за голову.) Боже мой, боже мой!.. Я от жажды, кажется, схожу с ума... (Обращается к прохожим.) Любезный друг! Я кажется схожу с ума от жажды... (Безнадёжно машет рукой.) Ну вот: я ему о своём, а он мне – не берите в голову... Да я и рад бы не брать в голову, но у меня это уже сидит в голове, понимаете ли Вы это или же нет?.. (Хлопает себя обеими руками по бёдрам.) Ну, мать честная! Я ему своё, а он мне своё – постой здесь ещё немного! Ему видите ли очень некогда, он несёт Н.В. Гоголю на Гоголевский бульвар русского квасу. Ты же мимо меня идёшь и сможешь конкретно по пути за одно и меня спасти от жажды ... (Снова хлопает себа обеими руками по бёдрам.) Да разве же я не понимаю, что у Николая Васильеича юбилей, который бывает один раз в двести лет!.. Но ты же всё равно мимо меня проходишь? Тебе чего - глотка квасу для Пушкина жалко?.. (Благодарит и кланяется, кланяется и благодарит.) Ну вот давно бы так, брат! (С жадностью пьёт, возвращает бутылку обратно.) Вот уж спасибо, так спасибо, брат Великоросс! Вот уважил, так уж уважил! Натурально спас меня от верной погибели от жажды... Ты, вот что, любезный друг, товарищ и брат: загляни и к памятнику Сергею Есенину, утоли и его жажду. А после того, как повидаешься с Гоголем, напоишь его русским квасом, так будь таким любезным, загляни и к памятнику моему тёзке Грибоедову. Ну поторапливайся, друг, время не ждёт...
Нет, не перевелись ещё добрые люди на святой земле русской. Жив ещё курилка!.. Жива ещё Русь-матушка!..
Мужчина в длиннополом пиджаке, обращается к Василько.
- Ай, да молодец!.. Завтра же начнём репетировать твою пьесу «Бандурист».

Действующие лица и исполнители:
Петро, бандурист.......................................................................тенор;
Ганна, возлюбленная Петра........................................меццо-сопрано;
Мама-Галя, мать Петра ..........................................................сопорано;
Мама-Дуся, мать Ганны...........................................................меццо-сопрано;

Место действия – украинская деревня на берегу Днепра;
Время действия – начало ХХ1 века

Тихая, тёплая, лунная укаинская ночь. В саду на высоком берегу Днепра белая хата залита ярким лунным светом. Сад весь в цвету. Слышатся неумолчные соловьиные трели. На скамейке под цветущей вишней за столом сидят мама Петра Галя и мама Ганнушки Дуся – мечтают и ведут веждоусобную беседу. Из открытого окна хаты слышится задушевная песня Петра (он поёт, аккомпонируя себе на бандуре и, время от времени, песня его смолкает, он тяжело вздыхает и снова поет песню «Взял бы я бандуру». Некоторые слова песни он заменяет на свои собственные слова и от этого вздыхает ещё тяжелее и чаще.
П е т р о (поёт и играет на бандуре)
Взял бы я бандуру
Да на ней взыграв,
Через цю бандуру
Бандурыстом став!..
Э-э-эх!
Через сю бандуру
Бандурыстом став...
(громко и долго вздыхает и снова поёт)

Славится бандура
Аж, на всё село...
Грай, моя бандура,
Ганнушке на зло!..
Э-э-эх!
Грай, моя бандура,
Ганнушке на зло...
(снова громко и долго вздыхает)
М а м а-Г а л я (обращается к маме-Дусе) Кажи мени Дуся, а чого це твоя Ганна невзлюбыла моего Петра?
М а м а-Д у с я (с удивлением) Та шо це ты молвишь, Галочка? Чтоб моё дитятко Ганнушка, та не взлюбыла твоёго Петра?.. Я гляжу на них и ни чого не бачу.. Колы ж моя Ганна, да не взлюбыла твоего Петра? Це дило - треба гарно разжувати...
М а м а-Г а л я (с обидой в голосе) Ой, Дуся, та шо ж тут разжовуваты? Ты послушай як мой Петро грае, спивае, та и вздыхае... (зовёт Петра) Петро, Петро, а ну-кось выйды из хаты с намы побалакать... (появляется Петро, руки держит у себя за спиной, говорит невесело) Шо ты, мамо, мени все шукаешь, та скликаешь? Шо ты все грать и петь мени мешаешь...
М а м а-Г а л я (обращается к Петру с повелительными нотками в голосе) А ну-ка, Петро, покажи нам: мне и маме-Дусе свою бандуру!..
П е т р о (в сильном смущении) Та шо це ты, мамо, вздумала; не ловко как-то...
М а м а-Г а л я (смегчая свой тон) Ну добре, добре, Петро, покажи нам
Не стесняйся, мы все свои...
П е т р о (достаёт из-за своей спины бандуру, показывает маме-Гале и маме-Гале знатную бандуру, сам очень засмущался, залился краской) Ну, вот она вам – моя бандура. Не чого особенного, бандура, як бандура...
М а м а-Д у с я (громко восклицает) Ого-го! Вот это бандура! Всем бандурам бандура!.. (Петро смутился ещё больше, прячет свою бандуру за спину, уходит в хату)
М а м а-Галя (даже всплеснула руками) Вот це ж и я балакаю: «го-го!..» А твоя Ганна балована... (появляется Ганна)
Г а н н а (говорит взволнованно) Та не балована я, тётя Дуся, но Петро всю душу вывертае из мени своей игрой на бандуре и серденько моё так и рвется из груди!.. (из хаты послышалась музыка; Петро заиграл на бандуре. Мама Галя, мама Дуся и Ганнушка запели)
Взял бы я бандуру
Да на ней взыграв,
Через ту бандуру
Бандурыстом став.
Э-э-эх!
Через цю бандуру
Бандурыстом став.

Славится бандура
Аж, на всё село...
Грай, сама бандура
Ганне весело!..
Э-э-эх!
Грай сама бандура
Ганне весело!..

ВЕТЕРИНАР
Вот вы все говорите: «Ах, Москва, Москва, дорогая моя столица!..» Но я вам на это вот что скажу: «Москва, конечно, город стоящий, никто спорить не станет – Храм Василия Блаженного, Кремль и всё прочее такое, это, если одним словом сказать – лепота!.. Но сами Москвичи... Вы только меня правильно поймите, охаивать их я понапрасну не стану, однако, во-первых, где теперь они эти коренные москвичи? Их теперь и днём с огнём не отыщешь во всей белокаменной, а во-вторых, они, если так позволено будет выразиться: жируют не в меру... За примером далеко ходить не стану; вот совсем недавно я увидел такое объявление: «Ищу народного знахаря, способного вылечить мою афганскую суку. Приличное вознаграждение гарантирую». И указан номер телефона. Разумеется, мне, как ветеринару этот вопрос не чуждый, кое-что я в собачьих болячках понимаю. «Дай-ка, - думаю я себе, - попытаюсь я вылечить эту суку афганскую, а заодно, может быть и заночевать мне место найдётся в Москве белокаменной».
Позвонил я хозяйке, узнал её адрес, пришёл. Что вы думаете? На богато убранной постели, лежит старая невзрачная собака, только что называется афганская. Там, не поморщившись, взглянуть на неё без слёз невозможно. Но хозяйка ей лапки целует и вся заливается слезами. Хозяйка-то в нарядном богатом халате, такая, знаете, вся из себя...
Осмотрел я собачонку и говорю хозяйке: «Дело тут скверное, но я взялся бы вылечить её. Однако мне нужны лекарства. За два-три дня, думаю, поставил бы я несчастную на ноги. Жалко бедняжку, хорошая она у вас, милая такая... Но вы сами понимаете, лечение это может обойтись вам в копеечку».
- Сколько это будет стоить? Думаю, тысяч семьдесят пять придётся заплатить, лекарства теперь дорогие, но и три дня моего сидения при ней и лечение будет также стоить около того...
Говорю я ей эти слова, а сам думаю: «Дала бы ты мне по физиономии за такое изумительное нахальство...»
- Ну, вот, - говорит хозяйка, - возьмите сто тысяч, а если вылечите, - так я столько же вам прибавлю...
Собачонку я накачал всякими возбудителями, так что она на второй день вроде как вновь на свет родилась. Деньги положил себе в карман, и пожелал им быть здоровыми и жить долго и богато...
Так вот какие бывают москвичи, и вы не думайте, что это исключение, нет, боже упаси! – это скорее теперь стало правилом. Таких дамочек по Москве, если на штуки перевести – миллион штук, а если на пуды прикинуть, то около пяти миллионов пудов точно наберётся. Скажите такой дамочке, чтобы она помогла какой-нибудь пенсионерке материально, чтобы она пожертвовала старушке немного денег на творожок и на хлебушек, то, скорее всего, она сочтёт вас за ненормального.