Смысл жизни /или чего бы то ни было ещё/ определяется в зависимости от границ пространства и возможности использовать это пространство в личных интересах. Поэтому: человек, находящийся внутри пространства, внутри пространства некоторого кувшина, будет определять смысл жизни иначе, чем тот, кто находится снаружи. Но отличие одного смысла от другого вовсе не предполагает абсолютную правильность одного из них. Темнота внутри кувшина ничем не отличается от темноты снаружи.

...Вы думаете, почему зло так притягательно?

Почему хорошие всегда влюбляются в плохих?

Почему с примерными гражданами всегда случаются трагедии?

Почему нас так раздражает, когда нас слишком сильно любят?

Потому что зло – источник энергии.

А добро – поглотитель её, энергетический вампир.

Двери в иной мир открываются, когда кто-то умирает, чтобы пропустить душу туда. И когда кто-то мучается, болеет, сходит с ума, испытывает страх, унижение, проходит через смену пола (всё это маленькие смерти). Боль и слёзы – тот звонок богам, который зовёт их на помощь, их пожарная сигнализация. Боги слышат нас только, когда мы страдаем. А зачем нас слушать, когда всё хорошо?

Вот для чего нужна боль в этом мире. Это сигнал, что пора подпитать нас энергией. Пока сигнал идёт туда, ворота в иной мир открываются, и часть божественной энергии выливается на нас.

Вот почему садисты получают удовольствие от мучений. Вот почему мазохисты и мученики чувствуют такой восторг: на них обрушивается водопад энергии. Вот откуда языческие культы с человеческими жертвоприношениями. Вот почему «страданиями душа совершенствуется».

Вот почему безрукий Сервантес в тюрьме пишет «Дон Кихота». А Достоевский после смертного приговора делается гением.

Все таланты – калеки, уроды, психи. Только на них изливается энергия мироздания.

Вот почему романтики так любили руины, кладбища и заброшенные места. Всё, на чём лежит печать разрушения и смерти – дарит энергию.

Поэтому все тираны и диктаторы – и Гитлер, и Сталин – были так иррационально обожаемы толпой. А добреньких Людовика ХVI и Николая II казнили.

Всякое изменение, перемена – уже смерть. И уже источник энергии.

Поэтому женщины меняют причёски и платья. Мужчины – женщин. А общества устраивают революции...

...Слева появляются посетители – француз с подругой. Он – настоящий иностранец, женщина: по виду местная. Тихо переговариваясь, входят в правую кабинку, скрытую занавесом. Немного погодя туда входит второй официант напитками и закусками на подносе; выходит и удаляется. Щелкает запираемая дверь. Появляются три официанта, подкрадываются к двери. Подслушивают, пытаются заглянуть в глазок. Последним у глазка пристраивается третий официант.

Второй официант (нетерпеливо). Ну, что там?

Третий официант. Не понимаю…

Второй официант. Чего ты не понимаешь?

Третий официант. Не понимаю, куда делся клиент.

Первый официант. Как это?!

Третий официант. Ну, она за столом сидит, а его нигде нет.

Первый официант. Не может этого быть!

Третий официант. Не веришь, сам посмотри. (Уступает место первому.)

Первый официант смотрит в глазок.

Второй официант. Ну?

Первый официант. Действительно – она за столом, а его не видно. (Уступает место второму.)

Второй официант (долго смотрит в глазок, выпрямляется). Да-а-а…

Официанты одинаковым жестом чешут затылки.

Второй официант. Надо посмотреть еще. (Приникает к глазку).

Первый и третий официанты (вместе). Ну что там?!

Второй официант. Странное дело: теперь все наоборот… Он сидит за столом, её не видно. (Хлопает ладонью по лбу). Я понял! Она под столом!

Третий официант. А что она там делает?

Второй официант (сухо). Она работает.

Третий официант (подозрительно). Это как она там работает?

Второй официант. Сейчас увидишь… (Принимает позу декламатора). Настал наш час! Входим туда и действуем, как договорились.

Второй официант тихо отщелкивает замок и начинает открывать дверь. Занавес кабинки отъезжает...

...Мне было девять лет, когда родители решили отправить меня и моего старшего брата Диму накануне Пасхи к тёте Наташе, моей крёстной и родной сестре отца. У тётушки не было детей и семьи, поэтому к нам, племянникам, она относилась со страстной любовью.

Крёстная встретила нас на железнодорожном вокзале, купила по мороженому и повезла в свою однокомнатную квартирку, расположенную на окраине города рядом со старым кладбищем. Дима почти сразу убежал на улицу знакомиться с местной ребятнёй, а я остался помогать тётушке готовить пасхальный кулич и украшать яйца. Крёстной явно не терпелось поделиться со мной чудесными историями, связанными с церковными праздниками. Таинственным полушёпотом она поведала о взлетевших на купола собора брачных венцах, о кровавых слезах Богородицы и о вросшей в пол комсомолке Зое, которая отважилась в пьяной компании плясать с образом Николая Угодника в руках, да так и осталась стоять, словно мумия, на одном месте. Тётя прибавила, что будто бы впоследствии эту Зою вырезали вместе с полом электропилой и отвозили в больницу, чтобы постигнуть причину чуда, но так ничего и не постигли. Во время рассказа тётушка странно преображалась: глаза её сыпали искрами, она казалась мне безумной. В конце каждой истории она бурно крестилась и приговаривала: «Господи, удостой грешную рабу Наталью своими глазами увидеть чудо!». Иногда плакала, а иногда смеялась, и от этих внезапных перемен настроения её истории приобретали зловещие очертания «страшилок», которыми обычно пугают детей. Впрочем, мне это было даже интересно. Поэтому, когда она спросила, не хочу ли я пойти вместе с нею в пасхальную ночь на кладбище, христосоваться с покойничками, я, вместо того чтобы отказаться, с мальчишеской бравадой ответил «да»...

Холмоуотс

«Вон Большая Медведица...».

Как ни страшен он был, а голос обычный, и вот что сказал: «У меня здесь гарем. Женщины все похищены, девственницами. Сидят взаперти». Говорил устало, показалось мне вдруг, что в десятый раз повторяет. «Была опасность, что в порыве отчаянья убьют меня. Пришлось использовать опыт римских рабовладельцев: в наказание будут казнены все, и пытаны пред этим. Убийца должна быть совершенно равнодушна к товарищам по несчастью – а они тут сдружились от скуки – и вдобавок героиней, могущей тихому, спокойному рабству предпочесть мучительную смерть. Первое из этих качеств встречается, ну скажем, у одного из пяти, второе – из ста. Наконец, боясь моей смерти из страха за свою жизнь, они следят друг за другом. Шансов на успех у убийцы не более одного из десяти. Женщин у меня здесь восемь. Подсчитай в процентах, какова вероятность моей насильственной смерти?».

«Меньше одного процента в шесть целых одну четвёртую раза, – ответил я секунд через десять. – Одна шестисот двадцать пятая. Риска значительно меньше, чем при переходе уличного перекрёстка в час пик». В глазах его мелькнуло доброжелательство. «Умница. Слушай же дальше. Второй проблемой оказалась их пассивность. Ни любви, ни доходу, одна ненависть. Появились новые правила. Невольница, не выказавшая пламенной страсти и нежных ласк, получает десять ударов палкой по пяткам. Это очень больно. Остальные получают по пять. Теперь они очень нежны, не уступят ни одной любящей жене. И друг дружку подбадривают. Страданья душевного и не приметишь, а уж как, должно быть, сильнó! А теперь слушай внимательно. Ты третий мужчина, похищенный мною, те двое уже не существуют. Если хочешь вернуть свободу, ответь, подумай не спеша – для чего я это делаю? Даю три дня и три попытки».

И тогда я спросил в нетерпенье и страхе: «Можно ответить сейчас?». Глянул испытующе, ухмыльнулся...