Граница между Немногими и Массой проходит не между людьми, а внутри каждого человека.

Я не хочу, чтобы мои идеи нравились только потому, что они привлекательно поданы; я хочу, чтобы они нравились сами по себе.

В рамках целого несправедливости не существует. Для отельного существа это может означать несчастье.

“Я есть” означает “меня не было”, “меня могло не быть”, “меня может не быть”, “меня не будет”.

Во что легче поверить? В то, что всегда что-то было, или в то, что когда-то не было ничего?

Функция смерти заключается в том, чтобы сделать жизнь напряжённее…

Водитель грузовика со взрывчаткой едет более осторожно, чем тот, кому выпало везти кирпичи. Водитель грузовика со взрывчаткой, который не верит в жизнь после смерти, едет намного осторожнее, чем тот, который согрет этой верой.

У нашей эпохи нет ни одного явного преимущества, которое нельзя было бы уравновесить каким-либо преимуществом любой другой.

Творить добро ради публичного вознаграждения означает не творить добро, а делать что-либо ради публичного вознаграждения.

…Второе посещение галереи – это ещё и посещение первого посещения.

Мы должны учить не тому, как приспосабливаться (общество учит этому автоматически), а тому, как и когда этого делать не нужно.

– Ну вот, приехали, – сказал первый пилот с явным неудовольствием и принялся корректировать курс по карте. – Придётся садиться. Во-от сюда.

На навигационном дисплее, согласно указанным координатам, возникла маленькая точка – одинокий скалистый островок в безбрежном океане, на котором в годы холодной войны был построен военный аэродром.

Второй пилот раздражённо повёл плечами.

– И надолго это?.. – недовольно спросил он.

– До завтрашнего утра. Таково распоряжение с земли, и ничего тут не поделаешь. – Первый вздохнул и по бортовой связи вызвал в кабину пилотов старшую бортпроводницу.

– Сколько летаю, никогда не сталкивался ни с чем подобным… – Ворчание второго пилота можно было понять: у него в аэропорту назначения была запланирована одна интересная встреча.

В кабину бесшумно вошла вышколенная стюардесса.

– В общем, так, милочка, – сообщил ей командир экипажа. – По требованию диспетчера мы вынуждены совершить незапланированную посадку на запасном аэродроме посреди океана. Это какой-то остров, совсем без удобств. Но у нас нет выбора: на Солнце произошла беспрецедентная магнитная буря, и соответственно высока вероятность выхода из строя бортового компьютера. Сейчас по всей Земле задержаны тысячи и тысячи рейсов, а борта, которые в воздухе, должны немедленно сесть. Мы приземляемся через пятнадцать минут. На острове нас примут, предоставят ночлег и ужин. Продолжение рейса – завтра в девять утра. Пожалуйста, подготовьте пассажиров...

...Девушку охватило страшное волнение. Но что-то подсказывало ей, что всё получится. И всё получилось. Лаврентий храпел и ничего не почувствовал, а она беспрепятственно завладела связкой ключей. Сжала их в руке и на цыпочках вышла из столовой. Прикрыла за собой дверь, но запереть не догадалась. Да она и не знала, какой именно ключ подходит к столовой.

Первым и самым главным желанием её было освободить Фаню. Заставить её поесть и, если потребуется, вызвать врача. Лена направилась к комнате сестры Краснопевцева, но страшный, животный крик, донёсшийся с верхнего этажа, заставил её остановиться. Лежачая больная закричала так громко, что Лаврентий, безусловно, должен был проснуться. «Всё пропало, – подумала Лена. – Сейчас всё раскроется». И вернулась в столовую. Но старик даже не собирался просыпаться. Казалось, его уже и пушкой не разбудишь. Во сне лицо его сделалось бледным, а вокруг глаз образовались голубоватые тени. Когда Краснопевцев не волновался, не говорил, с лица его схлынул румянец, и стало видно, что оно бледное, изрезанное морщинами и беспомощное, как у всех старых людей. На нём лежала печать многолетней усталости и приближающегося конца.

Лежачая больная время от времени издавала звуки, на которые старик не реагировал. Лена мысленно похвалила собачье снотворное, взяла железную коробочку со шприцем, в котором было лекарство для парализованной супруги Лаврентия, и заторопилась в мезонин. Она умела делать уколы. Их в школе учили на занятиях ОБЖ. Она покинула столовую и побежала вверх по лестнице. Но ступеньки её скрипели от старости, а несчастная выла всё громче. Надо было её успокоить. Иначе Краснопевцев проснётся. Первым делом сделать больной укол. Потом освободить Фаню. А уж потом спуститься в подвал, отпереть ржавую дверь и выяснить наконец, что там, под домом.

Планы у Лены были наполеоновские. Но сколько проспит Лаврентий? До утра, как обещала девушка в ветеринарной аптеке, или…

Странно, но чем ближе подходила Лена к железной двери, за которой находилась больная, тем страшней ей делалось. Сердце часто забилось, ноги стали ватные. Но она взяла себя в руки, понимая, что от неё сейчас зависит не только здоровье жены Краснопевцева, но и Фанино и, возможно, судьба её сестры Зои. Дрожащими руками Лена перебрала ключи и выбрала самый толстый. Он не подошёл. Услышав шорохи за дверью, лежачая заволновалась, закричала громче. «Если старик вдруг проснётся и прибежит сюда, скажу, что не хотела его будить, для его же пользы, – придумала оправдание девушка. – Хотела, чтоб отдохнул. Я сама бы сделала укол не хуже. Он позлится и всё». Но снизу не слышно было никаких звуков, и она успокоилась. Не торопясь подобрала ключ, воткнула его в замочную скважину, дважды повернула, и дверь неслышно отворилась.

Перед девушкой оказалось значительное пространство мезонина. Это была почти пустая комната, с огромными окнами, в которые сейчас смотрела луна. От её света в комнате было бело и всё отлично видно. Торцом к одной из стен, против окон, стояла железная кровать. Около неё – столик для лекарств и еды. В одну его часть были плотно сдвинуты пузырьки, с лекарствами и пустые. В другой части кисла в тарелке нетронутая еда: картошка с подсолнечным маслом и чёрным хлебом. Судя по запаху, она находилась тут уже несколько дней. Лена подумала, что тухлятину и пустые пузырьки надо поскорей выбросить. Но первым делом надо было сделать больной укол.

– Сейчас, бабушка, сейчас… – пробормотала девушка. От волнения она назвала больную не «по-культурному», Глафирой Алексеевной, а по-деревенски – «бабушкой»

Свет зажигать было нельзя. Но Лена уже привыкла к полутьме. Она торопливо открыла металлическую коробочку, достала шприц, наполненный тёмной жидкостью, и приблизилась к кровати больной. Только сейчас она рассмотрела жену Лаврентия. Это была очень худая женщина. Кожа да кости. Ключицы торчали из ворота льняной рубашки. Длинные седые волосы были распущены. Они падали спутанными прядями на плечи, на лоб, на щёки. Глаза у больной были тёмные, бегающие, воспалённые. Но больше всего поразило Лену то обстоятельство, что руки её были скованы ржавыми наручниками, а рот заклеен широким пластырем. Вот почему её крики были такими бессвязными и напоминали не то вой, не то мычание...

...Есть такой эксперимент: сажают блох в банку, из которой они легко могут выпрыгнуть. Накрывают банку крышкой, через некоторое количество времени крышку убирают и выясняется, что блохи продолжают прыгать, но только на высоту, которая была до этого ограничена крышкой.

Блохи для широких обобщений оказались мелковаты, тогда эксперименты продолжили на щуках, сомах, кроликах, кошках, собаках, обезьянах и даже слонах. Во всех случаях братья наши меньшие и бóльшие демонстрировали сходное поведение, обусловленное инстинктами, а также врождёнными и вырабатываемыми рефлексами, вынужденно попадая в некий коридор, выйти из которого в дальнейшем уже не могли.

Экспериментаторы и их последователи-интерпретаторы быстро и остроумно распространили результаты своих опытов на всё человечество, что, в принципе, верно, но требует существенного уточнения. Дело в том, что человеческая психика оказалась намного более изобретательной, демонстрируя чудеса изворотливости и приспособляемости. Оказалось, что у людей есть не только инстинкты и рефлексы, но и масса других свойств, как врождённых, так и приобретаемых в процессе взросления: ментальность, комплексы, стереотипы, тематические выборы, а так же сознание, подсознание, бессознательное (в т. ч. и коллективные) и т. д. В результате иногда выясняется, что целые институты, занимающиеся поведением человека и человеческих общностей, зря едят хлеб и способны лишь ошибаться, причём в ситуации, когда цене ошибки сложно даже подобрать денежный эквивалент. Последний пример: ставка на то, что в ситуации падения жизненного уровня россияне неизбежно откажут в поддержке власти, уже стоила миру триллионы долларов, а Россия вдруг, ни с того ни с сего, на плечах «разорванной в клочья экономики» и при полной поддержке населения, стремительно ворвалась на вакантное место сверхдержавы. Должен сказать, что для означенных институтов это не просто ошибка, это фатальная ошибка...

авторский перевод с английского
Эпиграф, 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23

...15 ноября 1942 года японский транспортный самолёт Кавасаки Ки-56 был сбит над джунглями индонезийского острова Целебес.

Четырёхдневный поиск американскими морскими пехотинцами увенчался успехом: было обнаружено место крушения. Однако из одиннадцати пассажиров и четырёх членов экипажа в живых остался только один – полковник Шинобу Хонджо.

Позже, сидя в тюрьме строгого режима в Спринг Лэйк (Северная Каролина), в камере с тремя японскими офицерами, и в лагере военнопленных в Мэйфилд (Аризона), где его сокамерниками были пять пленных японцев, – полковник Хонджо не уставал повторять, что чудо его спасения можно объяснить только как следствие его принадлежности к славному и древнему роду самураев.

Полковник Хонджо, прихлёбывая чай в обществе трёх майоров и двух подполковников, говорил тихим голосом:

– Мой отец любил рассказывать мне и моим братьям, что наше имя – Хонджо – происходит от древнейшего японского имени Хенжо. Преподобный Хенжо был одним из авторов знаменитой Кокин Вакашу, первой императорской антологии поэм, заказанной императором Уда и его сыном, императором Дайго, и завершённой в девятьсот пятом году. Именно тогда имя моего славного предка-самурая было упомянуто впервые.

Подполковник Касахара улыбнулся и кивком молча подтвердил слова полковника Хонджо. Не только числился Касахара одним из двух самураев среди пленных, но он был к тому же ближайшим другом Хонджо вот уже более двадцати лет.

Полковник продолжал:

– Набешима Наошиге, знаменитый самурай шестнадатого века, сказал однажды, что самурай, не рискнувший хоть раз своей жизнью, недостоин называться самураем. Пятьдесят и более человек не смогут одолеть настоящего самурая, сказал Наошиге. Ну, если пятьдесят человек не могут убить одного самурая, то, конечно, его не может погубить такая мелочь, как крушение самолёта...