...В это утро Женя, как обычно, плавал до тех пор, пока у горизонта на востоке не появилась огненная полоса. Дымка над озером совсем растаяла, и в деревне заголосили первые петухи. Натянув брюки и перекинув рубашку через плечо, он медленно начал подниматься по тропинке, намереваясь вернуться в храм на службу. И в этот момент впервые увидел ту, которую люди называли Колдуньей.

Никто не знал, откуда она пришла, но два года назад охотники, возвращающиеся с добычей поздним вечером, заметили, что окна нежилого дома у заброшенной деревянной мельницы горят тусклым мерцающим светом. И тогда решили они заглянуть на огонёк. С порога их встретила девушка. Совсем ещё юная и очень красивая. Красота её сразу заворожила деревенских мужиков, поэтому долго стояли они молча.

А дом этот много лет принадлежал старику, известному всей округе своей угрюмостью. Не было у него ни жены, ни детей. Так и прожил он долгую жизнь в одиночестве. Одиночество, возможно, сделало его замкнутым и суровым. Привечал у себя старик лишь охотников да грибников, уставших от блужданий по лесу. Те передохнут немного, выпьют воды колодезной, погутарят о капканах и боровичках, да и идут себе дальше своей дорогой. А когда не стало деда, дом опустел. Словно тоже умер, так как не для кого ему больше служить пристанищем: обсыпалась со временем печная труба, покосился забор, а крыша покрылась разросшимся вьющимся плющом. Видимо, так уж устроено: человеку нужен дом, а дому – человек.

И вот однажды...

...– Ты кто, ты чей? Лицо знакомое... Не Шурин сын? Похож на неё...

Севка поднялся с лавочки, поправил отцовскую кожаную шапку, одёрнул фуфайку, пошевелил пальцами ног в резиновых сапогах, сказал:

– Да, я сын Шуры... А вы кто?

– Не хорошо задавать такие вопросы взрослым, мальчик! Как тебя зовут?

– Севка...

– А сколько тебе лет?

– Одиннадцатый пошёл...

– А как ты учишься? Пионэр, надеюсь?

– Учусь хорошо. В пионеры скоро будут принимать... – Севка, честно говоря, соврал, потому что не знал, когда им повяжут галстуки, а, главное, не мог с уверенностью сказать, примут ли его в пионеры...

– Ты пришёл к Геннадию Вениаминовичу в гости? Так я тебя поняла, правильно? Ты сын Шуры – уборщицы и...

– Да, меня мама послала... Передать крёстному, что она приглашает его в гости... Вечером она напечёт пирогов... его любимых... с капустой. – Почему-то, разозлясь на женщину, Севка стал говорить громко, отрывисто.

– Ну-ну, не нервничаем! Что это за тона? Можешь идти, я передам Геннадию Вениаминовичу слова твоей мамы... Боже мой, эти одежды! Даже номер квартиры не могут запомнить... – бормотала женщина, но Севка всё слышал, и злость не только не проходила, усиливалась. Он вздрогнул, когда над головой раздался треск открываемой на балконе рамы. В большом проёме появился высокий полный мужчина с круглым лицом и лысеющей головой. В зубах он держал папиросу, длинную, дорогую, не какой-то там «Север» или «Прибой».

– Ма, что за встреча на баррикадах? С кем это вы мило ведёте воспитательную беседу? – сказал медленно, на распев, мужчина...

...Сергей смог передать Олегу обрез только в пятницу. При ближайшем рассмотрении отцовская двустволка оказалась не совсем кондиционной: у неё был сломан спусковой механизм правого ствола. Пришлось искать ружейного мастера и хорошо заплатить ему за срочность. Спиливал стволы и срезал приклад Сергей сам, в маленькой мастерской при больничном гараже. Вещь получилась грубоватая, но вполне надёжная. Шлифуя деревянную рукоятку, Сергей отгонял от себя мысль о том, для каких целей этот обрез нужен взбалмошному скинхеду. Он уже давно пожалел о том, что свёл с ним своего партийного босса, не углядел в парне неудержимого наглеца и хама. И даже готов был согласиться с Антоном, с его мнением, что скинхеды – те же фашисты, только с каким-то нелепым славянским вывертом. Но бросать на полдороге Гену Павлюка ему не позволяла совесть, дело надо было довести до конца, тем более что Олег пригрозил Павлюку пожаром офиса и квартиры.

Олег принял оружие благосклонно, проверил, легко ли захлопывается затвор, как взводятся и спускаются курки, как входят и выходят гильзы, и остался доволен. Он не строил пока дальних планов по использованию «огнестрела», а для ближних планов и обрез годился.

– Когда ты решил? Завтра, в субботу? – спросил Вольф, когда Сергей скрылся за дверью.

– В воскресенье, – ответил Скорцени. – Волыну надо испытать. Не хватало, чтобы она дала осечку в нужный момент. Или вдруг патроны окажутся холостыми. Съездим завтра за город, постреляем...

Холмоуотс

«Где мы были сегодня ночью?».

Автор:

Саша Николаенко.

Источник изображения:

http://newlit.ru/

...О. – Я вам уже говорил, что моя мать была певицей? Да, она пела как ангел. Она была чудесной внешности, яркой, но не демонической, очень светлой. Большие карие глаза, волосы льняного цвета, мягко спускающие волнами на маленькие округлые плечи. Среднего роста, тонкий стан, она была при этом очень активной и сильной. В ней чувствовалась энергия такого размаха, которого хватало не только на нас с отцом, но и на всех её поклонников. Поклонников у неё было много, но кто они были? Завсегдатаи местного бара среднего уровня, где пятничными и субботними вечерами играла живая музыка. Да, там пела моя мама, нежная, тонкая, но невероятно сильная. Зачем ей это было нужно? Прошло много времени, прежде чем я понял, что это ещё одна форма её существования. Не петь она не могла, а такого рода заведение давало возможность ей выступать два раза в неделю, завидная частота для любой певицы. Мы ходили слушать её с отцом и видели её совсем другой, нежели она была с нами. Она разжигалась, заводилась, её голос вытворял невероятные трюки: ноты то скачками прыгали по звукам какого-нибудь уменьшенного или увеличенного аккорда не в порядке их расположения, а через одну, две, три, то стекали глиссандными каплями по прозрачному стеклу доминантовых пластов рояля, то начиналась безудержная бесконечная импровизация, где она задерживалась на высоких неаккордовых нотах и перебирала всевозможные ладовые и не ладовые тона, как перламутровые бусины рассыпанного жемчужного ожерелья. Она была настолько живой, подвижной (хотя при этом стояла на месте), что, казалось, несётся по встречной полосе трассы панамериканского шоссе. Она разгоралась и освещала так нас весь вечер и всю ночь до закрытия. Мы с отцом слушали её, тихо попивая коктейли, сидя в углу за красным круглым столиком. Я не мог понять, почему мама так меняется на сцене. Я не мог поверить, что она может быть с нами неестественной, не хотел верить, что то, какая она здесь, это её естественное состояние. Однажды мама сказала: «В наше время музыка – самый доступный и легальный способ изменить людей». Вечер она начинала песней «It's A Good Day», далее шли наши любимые с отцом «I Don't Know Enough About You», «It Don't Mean a thing». Заканчивалась ночь «Why Don't You Do Right?». Всегда на сцене, кроме матери, были другие музыканты: кларнетист, пианист, контрабасист, ударник, иногда саксофон. Они импровизировали и свободно подхватывали соло моей матери. Но моё внимание было приковано только к Ней, потому что ничего более светлого и загадочного в моей жизни больше не было...

...Впервые я встретила это слово, когда Маринка делала мне педикюр. У Маринки нет специального педикюрного кресла, и поэтому я кладу свою ногу на её кухонный стул, покрытый куском газеты, и она красит мне ногти польским лаком, и обкусывает ножничками заусенцы, и делает отличную полировку. Маринка когда-то, в советские времена, работала гримёром на «Мосфильме»; делала искуснейший макияж Вячеславу Тихонову и Евгению Леонову, а Людмиле Гурченко и Нонне Мордюковой в течение многих лет красила ногти на пальцах рук и ног. Я тоже работала на «Мосфильме» редактором, и, таким образом, мы с ней знакомы уже лет двадцать пять, и всё это время она делает мне отличный маникюр и педикюр.

Так вот, однажды, когда Маринка, оставив меня на кухне с моими подсыхающими ногтями, отправилась кормить своих кошек, я лениво вгляделась в газету, на которой покоилась моя нога – и вдруг увидела такое объявление:

И дальше шли номера телефонов.

Я уже сказала вам, что я работала когда-то в кино – и именно редактором; и поэтому объявление о наборе редакторов подействовало на меня, как звук боевой трубы действует на конный эскадрон. Я вся встрепенулась! Я ведь уже два года вкалываю диспетчером в топливном депо Казанского вокзала; вся пропахла дизелем, соляркой и бензином марки 95, и для меня забытые прекрасные видения и запахи киносъёмок – это как бальзам на исстрадавшуюся душу.

Когда Маринка вернулась с котёнком на руках, я показала ей объявление.

– Ну! – воскликнула Маринка. – Подавай заявление – и дело в шляпе! Может, и меня устроишь гримёршей к нимфоманкам. Им ведь тоже небось нужен макияж.

– Маринка, – говорю, – ты часом не знаешь, что это такое – нимфоманки?..