Всю жизнь, с различной периодичностью, ему снился, рассказывал он мне, один и тот же сон.

Будто он – большая белоснежная морская птица, вроде альбатроса, или крупной чайки. Он сидит на вершине скалы над морем и смотрит вдаль. И видит одно лишь бескрайнее синее море, сливающееся вдали с небом. Соленый ветер теребит его перья, будто заигрывая с ним и дразня: ну что, полетаем, кто кого, кто быстрее за край моря, слабо?!

И он, будто вняв призыву ветра, расправляет крылья и, поймав один из его порывов, бросается вниз со скалы, становится на крыло, как, бывало, любил говаривать его отец, заядлый охотник: "птица стала на крыло", и летит, летит наперегонки с ветром туда, где море сливается с небом. Что ждет его там, он не знает, знает лишь, что непременно должен туда попасть.

Чувство счастья от полета бывало всякий раз так упоительно, что почти непереносимо, и всякий раз он просыпался именно в этом месте сна, так и не долетев туда, куда направлялся...

Поводом к нашей сегодняшней передаче послужило очень печальное событие – уход из жизни поистине великого русского актёра Олега Ивановича Янковского. Актёра, ставшего выразителем целой эпохи, настоящего символа советского кинематографа – да, в общем, и российского тоже. Актёра с лицом умного аристократа.

Лично я даже не знаю примера, чтобы в артисте так совпали внешняя красота с внутренней. Его интеллигентное и суперобаятельное лицо – это какой-то исключительно редкий феномен. Уникальность его облика ещё и в том, что он умел великолепно вписаться в разные эпохи, в резко отличавшиеся друг от друга художественные миры самых различных авторов. Не случайно его высоко ценили два таких диаметрально противоположных режиссёра, как Марк Захаров и Андрей Тарковский.

Олег Иванович оказался своеобразным хамелеоном исполнительства, он был на своём месте и в роли самодержца, и в роли советского инженера эпохи застоя. Ну, а объединяла всех его героев врождённая интеллигентность, внешний и внутренний аристократизм. Джентльменом его персонаж оставался, даже если был на пороге алкоголизма. А сколько он создал образов людей именно благородной крови! И у Олега Ивановича ведь действительно были дворянские корни. В общем, несомненно, что он стал самым органичным аристократом нашего кино. Изысканность и элегантность чувствуются в каждом его жесте, в каждой, как бы даже небрежной, детали...

Умар уже несколько лет жил в Москве. Первое время было тяжело, но постепенно жизнь вошла в своё обычное и вполне благополучное русло. Только, ступив на столичную землю, он почувствовал себя чужим, отверженным. В метро на него недобро посматривали москвичи, которые, впрочем, тоже не так давно приехали, только из других регионов страны. Иногда от обиды ему хотелось громко выкрикнуть: «Аллах акбар!», – чтобы эти лица, закостеневшие во врождённом шовинизме, исказившись, приблизились к подлинно человеческому облику.

Отец предупреждал Умара, что Москва, да и любой другой город вне Кавказа – не то место, где ему будут рады, а то место, где, при самом благоприятном стечении обстоятельств, его будут терпеть как нахлебника и человека второго сорта.

– Отец, ты ведь сам учился в Москве и не вернулся бы в Дагестан, если бы не нужно было ухаживать за бабушкой! – спорил Умар.

В ответ на это отец улыбался и, точно перед ним стоит не двадцатидвухлетний выпускник педагогического, а озорной и упрямый мальчуган, отвечал: «Пойми, Умар, когда я там учился, люди были совсем другие. Если человек приехал издалека, говорит на непонятном языке и не похож на других, то это вызывало интерес. А сейчас – все эти скинхеды, моджахеды! Твой дядя Хаджи-Мурат там живёт. Забыл, что он рассказывал? Если с Кавказа – значит террорист, дикарь, преступник!». Так убеждал его отец, но, как выяснилось, безрезультатно...

...Зу (за кадром): Руки всё ещё дрожат, но скоро это пройдёт. К тому, что теперь происходит почти каждый день, всё ещё нелегко привыкнуть… Всё переменилось уже довольно давно и как-то очень быстро. Сейчас кажется, что всё произошло в течение одного дня: переворот, смена режима, революция. Сознание людей вдруг помутилось, и мир, каким мы привыкли его видеть, рассыпался. В головах остались только неутолимая жажда наживы, непроходимая тупость и яростный, слепой патриотизм. На улицы вышли чудовища в облике людей, чудовища в облике чудовищ… А где-то далеко, наверное, всё как прежде, но мы здесь не видим этого. Интернет, связь, телевидение не пробиваются за пределы государства… Здесь мы видим только… Это.

Зу останавливается у витрины магазина электроники. За стеклом несколько включённых телевизоров, по которым передают обращение Президента. Президент – грузный, стареющий мужчина с тяжёлым взглядом тёмно-карих глаз, губы его искривлены двумя старыми шрамами, на чисто выбритом подбородке заметна ямочка, голос низкий, грубый.

Президент (не мигая, смотрит в камеру): …мы не потерпим вмешательства со стороны, и любые попытки иностранных государств разрушить то, что нами было построено в течение последних пяти лет, будут пресекаться самым категоричным образом. Наш народ сам вправе решать, каким он видит своё будущее! И никакая мразь не может указывать нам, как устраивать наше общество… Что же касается тех либеральных выродков, которые полагают, что их извращённое понятие свободы и равенства даёт им право на организации террористических акций… Тех предателей, которые своими диверсиями плюют в лицо не только своим отцам и матерям, но и всей нации – таких я лично буду травить, как крыс, в их поганых норах! Вот, видите этот кулак? (показывает в камеру свой увесистый кулачище)…

Звук отключается. Зу следует дальше. За магазином – узкий тёмный переулок. Оттуда доносится слабый детский голос.

Ребёнок: Помогите… Пожалуйста, помогите…

Зу опускает глаза и, ускорив шаг, проходит мимо...

...Через неделю мы опять сидели с ней на той же скамейке, и она тихо говорила, беспрерывно затягиваясь папиросой:

– Мы с тобой, Саша, живём в тюрьме. Мы читаем то, что нам разрешают читать, мы смотрим те фильмы, что нам позволяют смотреть, мы поём те песни, что нам вталкивают в наши глотки... Где-то далеко, на недоступных континентах, находятся собор Парижской Богоматери... нью-йоркский Бруклинский мост... флорентийская галерея Уфицци... мадридский музей Прадо... но мы так и не увидим их, потому что мы, рабы, должны знать своё место...

Она повернулась ко мне и положила ладонь на мою руку.

– Я, наверное, поступаю глупо, обрушивая на тебя такую тяжесть, но я не могу иначе, Саша... Мне в семье сейчас очень тяжело. Мы с Борисом Семёновичем становимся всё более далёкими друг от друга. Мы, по сути, чужие люди. Он меня совсем не понимает. Он весь поглощён только своей работой.

Её ладонь тихонько сжала мою руку, и я вдруг почувствовал странное ощущение телесной близости к этой женщине, телесного влечения к ней, матери моей подруги. Это было странное и изумительное чувство, сродни тому ощущению, что я испытывал, обнимая Нину, но гораздо более сильное... намного более явственное...